Дюна
Шрифт:
Гарни открыл увлажнившиеся глаза, поглядел на Джессику.
— Гарни Холлек, которого я знала, был адептом и клинка и музыки, — сказала Джессика, — и мне больше всего он нравился за бализетом. Разве не помнит Гарни Холлек, как, бывало, часами я наслаждалась его музыкой? Уцелел бализет, а, Гарни?
— Теперь у меня новый, — ответил Холлек, — привезенный с Чусука, неплохой инструмент, по звуку похож на работу Вароты, только подписи нет. Я думаю, его изготовил кто-нибудь из учеников Вароты… — он вдруг умолк. — Что мне сказать вам, миледи? Как я могу болтать здесь о…
— Это не болтовня, Гарни, — сказал Пол. Он стоял теперь рядом
— Мне… мне надо взять бализет, — пробормотал Холлек. — Я оставил его у входа. — Обойдя их обоих, он исчез за покрывалом.
Положив ладонь на руку матери, Пол почувствовал, что она дрожит.
— Все кончено, мать, — сказал он.
Не поворачивая головы, она искоса глянула на него:
— Кончено ли?
— И, конечно, Гарни…
— Гарни? Ах, да… — она опустила глаза.
Ковры зашуршали. Гарни вернулся с бализетом.
Опустив глаза, он принялся настраивать инструмент. Занавеси, ковры и подушки глушили звук, он становился интимным и тихим.
Пол подвел мать к подушкам, она села, прислонившись спиною к толстым коврам на стене. Вдруг он обратил внимание, как состарила ее пустыня, — эти иссушенные морщины, расходящиеся от ее глаз, покрытых голубой дымкой.
«Она устала, — подумал он, — нужно найти способ облегчить ее ношу».
Гарни взял аккорд.
Пол поглядел на него:
— Вот что… мне нужно кое-что сделать. Подождите меня здесь.
Гарни кивнул. Он словно был уже в невообразимой дали под чистым небом Каладана… и дальняя тучка на горизонте обещала разразиться дождем.
Пол заставил себя повернуться, раздвинув тяжелые занавеси, он вышел в боковой проход. Гарни позади затянул песню. На мгновение Пол остановился, внимая словам и далекой музыке:
Виноградник мой полон гурий, Полногрудые передо мною, И краснеет чаша вина, Почему же мне снились битвы, И стертые в пыль скалы, И в пыли — мои следы? Небеса распахнуты настежь, Осыпают меня жемчугами,— Не ленись, нагнись, подбери! Почему мои мысли — о схватках И о яде в литой чаше? Почему я сегодня стар? И пусть руки белые манят, И пусть дразнят нагие груди, Пусть сулят мне блаженство рая — Мне сегодня — помнить о ранах… И мне снились скитанья былые, И был этот сон так тревожен.Из-за угла впереди показался облаченный в бурнус курьер-фидайкин. Он отбросил капюшон на спину, завязки конденскостюма свисали на шею, он явно только что прибыл из пустыни.
Пол жестом приказал ему остановиться, выпустил из рук занавеси, прикрывавшие вход.
Мужчина склонился перед ним, сомкнув спереди руки, — так подобало приветствовать Преподобную Мать или сайидину обрядов. Он сказал:
— Муад'Диб, вожди начали собираться на совет.
— Так
— Те, которых Стилгар пригласил заранее, когда все еще считали… — он пожал плечами.
— Вижу, — Пол вновь оглянулся на слабый звук бализета, припоминая старую песню, которую почему-то захотела услышать его мать. Игривая, веселая мелодия странно контрастировала с грустными словами. — Скоро вместе с остальными сюда прибудет Стилгар. Проводи их к моей матери, она ждет их.
— Я подожду их здесь, Муад'Диб, — произнес вестник.
— Да… да, так и сделай.
Миновав остановившегося фримена, Пол направился в глубь пещеры, к месту, которое было в каждом стойбище возле котловины с водой. Там, между рытвинами с водой, содержали крохотного Шай-Хулуда, недоростка. Делатель, отделившийся от малых делателей, избегал воды: она была для него ядом. Их топили в воде, и это было величайшим секретом фрименов, — так они получали Воду Жизни, что объединяла их, — но яд, содержащийся в ней, могла преобразовать только Преподобная Мать.
Это решение Пол принял там, перед лицом матери, во время этой драмы. Ни в каком из вариантов будущего не видел он, что Гарни Холлек вдруг станет опасен. Будущее бурлящим серым облаком опутывало его, призрачный мир шествовал к бурной развязке.
«Я должен увидеть все, что скрывается за пеленой», — подумал он.
Тело его постепенно вырабатывало невосприимчивость к специи, и провидческие видения посещали его все реже и реже… становясь при этом все смутнее. Решение было очевидным.
«Придется утопить делателя. И проверим, не в самом ли деле я — Квизац Хадерач, мужчина, которому по силам выдержать испытание, что проходит каждая Преподобная Мать».
***
И случилось в третий год пустынной войны, что лежал Муад'Диб в глубинах Птичьей пещеры, в каменной келье под покрывалами кисва. Словно мертвый лежал он, поглотило его откровение, даруемое Водой Жизни, ядом, что дает жизнь, что унес Муад'Диба за пределы времен. Так стало правдой пророчество. Гласило оно: «Лисан-аль-Гаиб может быть сразу и жив и мертв».
Чени поднималась по пескам в предрассветной мгле к скалам, вдали затихал шум удалявшегося топтера, что принес ее с юга в котловину Хаббанья, а теперь упорхнул куда-то к дальнему укрытию. Вокруг нее, чуть поодаль, держалась охрана. Воины внимательно оглядывали скалы, выискивая опасность, и… она поняла это… давали ей, женщине Муад'Диба, матери его первенца, то, в чем она больше всего и нуждалась, — возможность побыть одной.
«Зачем он вдруг вызвал меня? — спрашивала она себя. — Ведь он только что велел мне оставаться на юге с маленьким Лето и Алией».
Подобрав одеяние, она легко вспрыгнула на скальный барьер, на ведущую вверх тропку, которую могли заметить лишь глаза живущих в пустыне. Под ногами шуршала галька, Чени легко перепархивала по неровной поверхности, ступая с привычной ловкостью.
Трудный подъем утомлял, напряжение сил прогоняло страх, который заронили в ее сердце молчание и отстраненность эскорта, и… ведь за ней прислали драгоценный для них топтер. В душе ее что-то подрагивало в предвкушении встречи с Пол-Муад'Дибом, ее Усулом! Пусть воинским кличем разносилось над всей пустыней: «Муад'Диб! Муад'Диб!» — она знала другого, его и звали иначе, нежного любовника, отца ее сына.