Джонатан Стрендж и мистер Норрелл
Шрифт:
Посреди комнаты, в окружении кошек, на пыльном деревянном стуле сидела очень худая особа. Хорошо, что Грейстилы, как сказал синьор Тосетти, оказались и впрямь отважными путешественниками, ибо человека нервного миссис Дельгадо могла бы привести в ужас. Она сидела очень прямо, словно чего-то ждала, однако от старости ее тело почти утратило сходство с человеческим и сделалось похожим на других живых существ. Руки, неподвижно лежащие на коленях, были так густо покрыты бурыми пятнами, что их можно было принять за рыб. Белая, почти прозрачная старческая кожа в сетке морщин и вздувшихся сосудов напоминала паутину.
Хозяйка не поднялась, чтобы приветствовать посетителей, да и вообще никак не показала, что заметила их. Возможно, она просто не расслышала, как они вошли, потому что, хотя в комнате и стояла тишина, безмолвие полусотни кошек — нечто совершенно особенное, составленное из пятидесяти индивидуальных безмолвии.
Грейстилы
— Надеюсь, дорогая миссис Дельгадо, вы извините нас за вторжение, но моя племянница и я хотели доставить себе удовольствие навестить вас.
Тетушка Грейстил минуту помолчала — на случай, если пожилая дама захочет что-нибудь произнести в ответ, но та не сказала ни слова.
— Как у вас здесь свежо, мадам! Одна моя подруга — мисс Уайлсмит — живет в комнатке на верхнем этаже дома на Куинз-сквер, в Бате. Ее комната очень напоминает вашу, миссис Дельгадо. Так вот, она утверждает, что летом не согласилась бы поменяться на самую лучшую квартиру в городе, потому что ей достаются все дуновения, которых не получает никто из жителей города. Пока другие задыхаются в богатых жилищах, она наслаждается свежим воздухом. У нее так чисто, аккуратно, и все всегда под рукой. Одна беда: девушка из соседней комнаты постоянно оставляет на лестнице горячие чайники — сами понимаете, миссис Дельгадо, как это неприятно, особенно, если о них спотыкаешься. А вам, мадам, лестница не доставляет неприятностей?
Молчание продолжалось. Вернее, прошло несколько мгновений, не наполненных ничем, кроме дыхания пятидесяти кошек.
Доктор Грейстил промокнул платком потный лоб и поежился.
— Мадам, — начал он, — мы явились по особой просьбе мистера Джона Маккина из Абердиншира. Он просил передать вам привет. Мистер Маккин выражает надежду, что вы находитесь в добром здравии, и желает того же впредь.
Доктор Грейстил говорил несколько громче, чем обычно, поскольку уже начал подозревать пожилую даму в глухоте. Однако он лишь обеспокоил кошек, многие из которых принялись расхаживать по комнате и тереться друг о друга, отчего в воздухе затрещали искры. На спинку его стула откуда-то спрыгнул черный кот и принялся расхаживать по ней, словно по канату.
Прошло какое-то время, прежде чем мистер Грейстил пришел в себя после маленького происшествия и продолжил:
— Можем ли мы, мадам, что-нибудь передать мистеру Маккину о вашем здоровье и состоянии?
Пожилая дама хранила молчание. Настала очередь мисс Грейстил.
— Я рада, мадам, — заговорила она, — видеть вас в окружении множества добрых друзей. Должно быть, они доставляют немало приятных минут. Вот эта кроха у ваших ног — медового цвета — как она элегантна! И как изящно умывается! Как ее зовут?
Ответа не последовало.
Наконец, повинуясь взгляду доктора Грейстила, маленький венецианский юрист сжато пересказал по-итальянски все, — что до этого произнесли гости. Старушка не ответила, только перевела взгляд с гостей на огромного серого кота, который неотрывно смотрел на белую кошку, а та, в свою очередь, созерцала луну.
— Скажите ей, что мы привезли деньги, — обратился доктор Грейстил к юристу. — Подчеркните, что это подарок от Джона Маккина. Предупредите, что она не должна меня благодарить… — Доктор Грейстил замахал рукой, словно репутация бескорыстного благотворителя — нечто вроде комара, которого следует от себя гнать.
— Мистер Тосетти, — заметила тетушка Грейстил, — вам явно нехорошо. Вы бледны, сэр. Не хотите ли стакан воды? Не сомневаюсь, что стакан воды для вас у миссис Дельгадо найдется.
— Нет, мадам Грейстил, я не болен. Я… — Синьор Тосетти оглядел комнату в поисках подходящего слова. — Мне страшно, — наконец прошептал он.
— Страшно? — шепотом переспросил доктор Грейстил. — Почему? Чего вы боитесь?
— О, синьор, это ужасное место! — также шепотом ответил юрист, с ужасом переводя взгляд сперва на кошку, которая тщательно вылизывала лапу, затем на хозяйку, словно опасаясь, что молчаливая дама сейчас начнет делать то же самое.
Мисс Грейстил прошептала, что, стремясь проявить внимание к миссис Дельгадо, они явились слишком большой компанией и без предупреждения. Ясно, что за многие годы они первые ее гости. Стоит ли удивляться, если мысли ее периодически блуждают? Ведь ей выпало такое испытание!
— О, Флора! — прошептала в ответ тетушка Грейстил. — Ты только подумай! Годы и годы без какого бы то ни было общества! Это всеобщее перешептывание в маленькой комнатке — при том, что пожилая дама сидела всего в трех футах от них — показалось доктору Грейстилу чрезвычайно глупым и смешным. Не зная, что предпринять далее, он рассердился на своих спутниц, а потому сестра и дочь решили, что пора уходить.
Тетушка
Выходя на лестницу, гости оглянулись. Тут на подоконнике появился еще один кот — в зубах он держал что-то неподвижное и удлиненное, очень напоминающее мертвую птицу. Пожилая дама издала радостный возглас и с поразительной энергией вскочила со стула. Звук казался чрезвычайно странным и не походил на человеческий. Синьор Тосетти, в свою очередь, закричал от страха и резко захлопнул дверь, чтобы не видеть дальнейшего [138] .
138
Позднее синьор Тосетти признался Грейстилам, что догадывался, кто такая эта старая дама из Каннареджо. В городе ему часто приходилось слышать рассказы о ней, однако до того момента, как ему удалось увидеть все собственными глазами, он считал их пустой выдумкой из тех, которыми пугают молодых и глупых.
Ее отец, кажется, был евреем, а в крови матери смешалась добрая половина национальностей Европы. Ребенком она в совершенстве выучила несколько языков и свободно на них изъяснялась. Для нее не было ничего невозможного. Она училась просто так — ради удовольствия. К шестнадцати годам она говорила не только на французском, итальянском и немецком, что вполне обычно для образованной леди, но и на всех языках цивилизованного (и нецивилизованного) мира. Говорила на языке шотландских горцев (который больше похож на пение), говорила на баскском, который почти не оставляет следа в мозгу представителей других народов: можно слушать его сколь угодно часто и долго, но потом не воспроизвести ни единого слога. Она даже выучила язык невероятной страны, которая, как говорили синьору Тосетти, все еще существует, но никто не может сказать, где именно находится. (Страна звалась Уэльс.)
Она путешествовала по всему миру, общаясь с королями и королевами, эрцгерцогами и эрцгерцогинями, принцессами и епископами, графами и графинями, и ко всем обращалась на их родном языке, и все провозглашали ее чудом.
И вот наконец она приехала в Венецию.
Дама так и не научилась сдержанности в поведении. Ее страсть к учению сопровождалась такой же страстью ко всему остальному, и она вышла замуж за человека, подобного себе. Супружеская чета попала на карнавал и уже не смогла оттуда уйти. Все свое состояние они проиграли в игорном доме. И вот однажды утром, когда рассвет окрасил венецианские каналы в серебряные и розовые тона, муж лег на мокрые камни Фондамента деи Мори и умер, и никто не смог его спасти. Наверное, жена бы тоже умерла, ведь у нее не было ни денег, ни пристанища. Однако евреи сочли, что она достойна их помощи, поскольку знает еврейский язык и сама в какой-то степени еврейка (хотя раньше она никогда в этом не признавалась). А может быть, они просто сочувствовали ее страданиям (ведь и сами евреи испытали в Венеции немало лишений). Как бы там ни было, ее приютили в гетто. О том, что произошло дальше, говорят разное, но все рассказчики сходятся в одном: она жила среди евреев, но так и не стала среди них своей. Одиночество поглотило ее, однако я не могу сказать, была ли в том ее вина или вина окружающих. Прошло много времени, а она жила в полном молчании, совсем ни с кем не разговаривая; ее закружил безжалостный ветер безумия, смешавший воедино все жившие в ее мозгу языки. Она забыла итальянский, забыла английский, забыла латынь, баскский, валлийский — забыла все на свете языки, кроме кошачьего. Рассказывают, что на нем она изъяснялась просто великолепно.
53
Мертвая серая мышка
Конец ноября 1816
Вечером следующего дня Грейстилы и мистер Стрендж обедали вместе — в комнате, где романтично смешались венецианский сумрак и венецианское величие. Пол старинного, в мелких трещинках мрамора соединил в себе все краски местной зимы. Голова тетушка Грейстил, в аккуратном белом чепце, контрастировала с огромной темной дверью на заднем плане. Старинная резная дверь напоминала надгробье, окутанное мрачной тенью. Стены хранили на себе призраки фресок, изображенных призраками красок, — они прославляли венецианский род, последний отпрыск которого утонул много лет назад. Нынешние хозяева были беднее церковной мыши и давно не имели средств на ремонт. Шел дождь — и на улице, и, что куда более удивительно, в комнате: слышно было, как вода льется на пол и на мебель. Однако Грейстилы не собирались поддаваться унынию или отказываться от обеда из-за таких пустяков. Кладбищенские тени прогнали ярким светом множества свечей, а шум льющейся воды заглушили разговорами и жизнерадостным смехом. Та часть комнаты, где они сидели, согрелась теплом жизнелюбивого английского духа.