Джонсон
Шрифт:
Но им мало было тех денег, вещей и тела, которые он мог бы дать им прямо сейчас. Они хотели бы основательно закрепиться у него на шее. Чтобы он, работая в море, спонсировал бы их всю оставшуюся жизнь. А вещи и тела они спокойно смогут на берегу приобретать и сами. А он, как субъект разворачиваемой им деятельности, избавлявшей их от гнусного физического труда, выступал бы на их фоне как красивое прилагательное, облагораживающее своей поэзией и изяществом их надоедальный быт.
А что они могли ему дать взамен? Объективно. Только – дать. То есть – своё тело. Ладно, Джонсон, она несла для него дополнительную смысловую нагрузку, выступая в качестве проводника в условно названное им «высшее общество». А – Т.Н.? Она вообще никакого самостоятельного значения не имела. Её тело? Заранее зная, что актуализация ведет к деидеализации, Банан вообще не желал его брать. Раньше времени. Так как это тут же заземлило бы разворачиваемый
Они думали, что он видит их точно так же, как и они его – как красивое прилагательное. Но он-то знал, что если и имеет о другом какие-либо представления, то только те, которые этот другой перед вами разыграл. В театральном смысле. Ведь другой – это всегда для вас не более, чем мелодраматический актер, всегда и очень сильно переоценивающий себя и свою роль на сцене текущих истерических событий. Не имеющий с вашим миром, по сути, ничего общего. И если он появился Здесь(!) – шагнув на сцену из-за кулис своей завышенной самооценки в ваше личное пространство и начал ставить те или иные условия за свои (нередко лишь возможные, хочет он того или нет у себя в воображении) услуги, он стремится извратить и поработить ваш мир, сделав его декорациями к своей роли. Как и любой дадаист, желающий лишь подорвать вашу власть и авторитет при помощи нарочито абсурдных и бессмысленных действий. Унизив и возмутив вас выбором! Особенно, если это ложный выбор. От слова «ложа», плавно перетекающая в «ложь». Через измену, разумеется. Хочет он того, или лишь, «в случае чего», подразумевает. Вытаскивая тем самым данный «случай» из погреба небытия в сферу возможного. На грань бытия. Чтобы, «в случае чего», тут же им воспользоваться. Повысив до небес свою самооценку!
Таким образом, в общении (а он не хотел (вы бы сказали: боялся) углублять отношений дальше) стратегический опыт другого, его утрамбованность мышления в орудийно-социальный заряд не имеет существенного значения. Так как ценность ваших представлений для другого определяется их непохожестью не только на представления другого, но и друг на друга. Делая вас немного странным.
Жизненный опыт, стандартизируя мышление людей, делает их похожими друг на друга. Постепенно превращая в таких же зомби. А что Джонсон, что Т.Н. только и рассматривали Лёшу как потенциального зомби (Банана), только и ожидая от него скорейшей актуализации собственной глупости. Нудно и напрасно!
Рассматривая затеянное им общение только как предпосылку, как необходимое условие перехода к основному этапу действа, Т.Н. нетерпеливо недоумевала: чего же он тянет, зациклившись на общении, на этих брачных играх? И даже не раз ссорилась с ним, своим невнятным поведением разрывавшим её шаблон взаимоотношений. Как представительница массового сознания, она умела играть только в общественные институты. В основном – в семью.
И Лёша при каждой встрече с ней испытывал дикий (необъезженный) ужас, который он с каждой встречей с ней пытался для себя оседлать. Хотя она, по сценарию, думала, что он хочет оседлать её. И испытывала перед этим «священный страх». А поэтому делала вид (само слово «священный» уже должно было подсказать нам), что ни о какой осёдлости не может быть и речи:
– Раньше вначале встречались, а потом спали, – делано удивленно заявляла Т.Н., – а теперь вначале спят, а потом встречаются. Да и то, в основном, в постели!
И долго над чем-то своим смеялась. Не спеша подставлять седло.
– Пока ты два года неизвестно где отсиживалась, наша страна продолжала американизироваться, – терпеливо объяснял Банан. – Теперь погоду в мире делает Америка. А с ней всё становится ясно!
Но она продолжала хмуриться. Быть может, думая его охмурить? О, наивность. Сразу чувствовалось, что Т.Н. безнадежно отстала от времени. За два года зоны. И вместо того, чтобы спешно пытаться его догнать (со скоростью кролика, совершающего процесс деления), думала отсидеться в кустах «неопалимых» своих иллюзий. То есть не желала делиться с ближним своим самым для него на тот момент насущным. Быть может считая, что они для этого ещё недостаточно близки?
Хотя Банан и говорил ей тогда, что «ближний – это тот, кого ты любишь». Чтобы она думала, что он требует от неё любви. И шарахалась от него, как от электрошока!
Хотя реально Лёша лишь хотел стать ей хоть немного ближе. То есть добиться того, чтобы она в него влюбилась.
Но Т.Н. так и не поняла тогда, чего он действительно от неё хотел. Ибо это не принадлежит к сфере делания. А, скорее, нежно затрагивает
Ведь Лёша и в самом деле был весьма привлекателен, находчив, местами даже остроумен и поэтичен. То есть идеальное прилагательное к её вечернему времяпрепровождению. Которое время от времени почему-то норовило потерять свой статус и, грязно намекая, стать существительным. На что Банан, в силу отсутствия брутальности в характере, ну совершенно никак не годился. Да, он много знал и иногда мог быть даже полезен, но Банан не владел никакой собственностью. То есть не мог служить питательной средой для её эго, не имея возможности радикально изменить её социальный статус.
А значит, был ничем не лучше того угрюмого субъекта, который, типа, ждал пока она выйдет на свободу и теперь, на правах её парня, иногда приходил к ней поздно вечером, когда все домашние уже спали. Ужинал, тащил её в койку и рано утром уходил на работу. Как он, всерьез, называл свой род занятий. И снова пропадал на несколько долгих дней. И если бы не отсутствие романтизма, по которому она с угрюм-рекой, разливаясь в страсти, так тосковала, безусловно, для легковеса Банана в её плотном жизненном графике (между телевизором, сортиром и кухней) вообще не было бы места. Какой ещё романтизм мог дать ей Угрюмый? На это у него не было ни времени, ни сил, ни потенциала. Ведь он не читал ни поэтов серебряного века, ни футуристов, ни метаметафористов, ни, тем более, конструктивистов. Да и вообще, если честно, читать было впадлу. Как в детстве, мучительно складывая с матерью кубики букв в слова, слова – в предложения, из которых выстраивались воспитателем в саду детей столь сложные для угрюмого мысля, что, как только он пошёл в школу, они последовательно проистекали в такую ошарашивающую всех учеников картину мира, которая им до этого даже и не снилась. Пока Угрюмый откровенно клевал носом, в пол уха слушая учителя.
Лёша же любил бродить иногда с Т.Н. по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Лёша мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался. Словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном – Бананом. Но его это совершенно не устраивало. И он, в принципе, не признавал такого вдохновеника, который как только ты собрался в баню попариться, краснея от возбуждения, а его, гляди, уже и нет. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный рубль. Который, сколько его ни трать, постоянно оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта «божественная» энергия? На волне которой Лёша ощущал себя натуральным божеством. Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Его души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.
И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и – с Т.Н. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Лёша, в глубине души, и не желал откладывать свои яйца ни с одной из девиц. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему их себя ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Лёша вообще боялся потерять смысл своей и без того кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так протяжно звало его в свои холодные объятия без всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный – своими бедами, регулярно пытался шагнуть за борт.
Но кто-то постоянно мешал ему это сделать. Приободрив или напоив. И изменив восприятие, он искренне недоумевал: отчего у него так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си-и… До ремиссии. Сразу же вспоминал все полезные и бесполезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью. Когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.