Echo
Шрифт:
Перед дверью Репы почувствовал себя дурацки. Но ведь я не знаю, как режут вены! Знаю, Сенеке с его женой император приказал отвориь вены — а он решил долго не развлекать публику, собравшуюся на эту отвратительную казнь, и порезал артерии в паху, после чего, как выражаются врачи, благополучно скончался… Теперь буду знать… Звоню.
Дыхание, дыхание. Звоню, звоню… Долго, долго. Закопошились.
Кто там? — спрашивает мать изнутри.
Это я… А. Шепелёв.
Что случилось?
Мне нужен Алексей.
Он спит давно, время между прочим три часа. Всё.
Мне нужно позвонить
Иди, Алёша, домой, не открою.
О. Фролов вены порезал…
Там уж завозился репобратец и меня впустили, разбудили Репу. Обычно недовольная и медлительная, она быстро и молча собралась, сказав братцу «Звони», и мы помчались обратно.
По дороге я пытался рассказать, что и как.
Широкие? — спросила она (на первом курсе она сама ходила с перебинтованной лапкой и очень не любила, когда про неё спрашивали или невзначай за неё хватались).
По сантиметру, три штуки.
Вот это Рыбак!
Крови полна ванна и всё улито.
Мы бежали, поднимались по ступеням, Репа что-то громко вещала, а я боялся, что повылезут соседи.
Добрались — дверь настежь. Заходим. На кухню — никого, в ванную — никого, в сортир, в комнату — никого. На балкон! Закрыт. Открыли — никого. Нет О. Фролова, удрал! Опять на кухню — кругом кровища размазанная, водища, даже кран толком не закрыт, да ещё щёлкает магнитофон — нажата и расклинена карандашом клавиша «PLAY». На столе коробка от «Тиамата» — человек, похожий на О’Фролова — лысый череп, неординарное лицо, пустынный взгляд ярко-зелёных глаз, а вообще вся картинка в красно-жёлтом, всё как будто объято пламенем… или может это брызги крови или вулкана — адское пекло, а в руках у него — синие цветочки-василёчки — крошечный букетик в грубых мужских руках… и зелёные глаза… У О. Ф. серые, по-моему… но это небольшое преувеличение художника…
Давай искать, — предложила Репа, — далеко он не убежит.
Мы ринулись вниз.
Он же голый был — в город вряд ли побежит, вон где стройка надо искать.
А ты под балконом смотрел?! — спросила вдруг Репа.
У меня оторвалось сердце.
Ну?! — трясла меня Репа.
«Вот и сдох О. Фролов», — подумал я, опускаясь на корточки, хватаясь руками за землю. Кол, штырь, анус — неужели до этого дошёл!!!??…
Я был спокоен, я просто сидел.
— Пойду под балконом погляжу, — спокойно сказала Репа, — а ты иди на стройку, я подойду.
Ксюха упала на колени, подползла к подруге, целуя и теребя ее ступни, заныла:
Я прошу тебя, Светик, умоляю… ну пожалуйста… всего один раз… прошу… прошу… это просто… прошу… пожалуйста…
«А если нет?! Если нет??!!» — стучало сердце.
Эх, Ксюха, Ксюха…Джаст ду ит, да? И как же, чем?..
Есть… наденешь мой ремень, а к нему пристёгивается… вот это!
Ты, конечно, извини, я, пожалуй, пойду, что-то засиделась! (Прыснула, увидев «штучку».) Да она не полезет, ты что?! Даже туда! Совсем ты, Ксю…
Мне не смешно.
Но это же… Нет…
Один раз — и последний, больше никогда не буду… приставать… Пожалуйста, Светик, один раз…
Найди себе чувака с большим
Последний раз спрашиваю: да или нет?!! — вдруг закричала Ксюха, выглядела она совсем раздавленной, — нет или да!
Да!
Ксюха быстро вытащила из штанов ремень, сбросила их, протянула ремень подружке.
Ударь меня.
Бли-ин, ты ещё и мазохистка!
Не хочешь? как хочешь… — лицо её, на котором мгновенье назад было блеснуло выражение энтузиазма, опять изменилось, сделалось обиженно-жестоким, отстранённо-одиноким, как будто каменным, и дрожащим внутренним напряженьем — вот-вот заплачет опять…
Почему — хочу!
Она повернулась задом и спустила трусики. Света ударила.
Фу, кто ж так бьёт!
Светка ударила сильнее, потом ещё раз, и даже пряжкой, но Ксюха только смеялась и фукала.
А как? (даже выдохлась).
— Как-как — как я могу тебе объяснить — сильней надо бить…
Ну на ты меня.
Тебя?
Ну.
Давай.
Ксю выхватила ремень и ударила подругу по ляжке, потом сразу по другой и сразу и очень сильно в лицо, в губы. Девушка в шоке, захлебываясь, постанывая, бросилась на Ксю, повалив ее на кровать, обнимая, целуя ее разбитыми губами. «Ксюша… я тебя люблю, Ксюша, люблю, люблю…» — шептала она, а Ксюха била ей кулаками под рёбра, приговаривая: «Отстань от меня, грязная шлюха».
Я направился к стройке, к полуразрушенным старым домам, рядом с которыми уже начали сооружать новые.
Са" ша-а", Са" ша-"а! — так же отвратительно по-идиотски выкрикивал я, сознавая, что на такие призывы он не откликнется, на такие откликаться-то в падлу, лучше уж умереть. Но что я могу поделать с собой.
Я обошёл вокруг развалин, выкрикивая, потом залез в них. В каждом тёмном углу, в каждом подобии берлоги мне чудился голенький О. Фролов, свернувшийся комочком, издыхающий и на последнем вздохе проклинающий этот мир, начиная от самого ненавистного и далёкого и оканчивая самым близким — мной и Репой, бродящими в двух шагах и зовущими его по имени. Затаивший обиду, дыхание, таящийся, чтобы мы ушли, а он остался, замёрз и умер. Голенький, беленький, несколько андрогинизированный мёртвый О’Фролов. Это невыносимо.
Саша-а! — вдруг услышал я совсем рядом. Крик Репы переходил в визг, был настолько бахвальным, бутафорски-буффонным (конечно «это он из роли, из роли…», из роли «матери»), что мне стало стыдно и смешно.
Сынок, ты б хоть… — я даже запнулся, не сумев подобрать слов, чтобы сделать замечание, и едва сдержался от взрыва дебильного хохота.
На такое ублюдское завывание (намного ниже самого низкого человеческого достоинства — вспомним Достославного!) О. Фролову остаётся только ответить тем же — таким же взрывом — гыгыканьем и гоготом. Конечно, по идее ему не до этого, но на практике его душа, хорошо познавшая основы профанного, не устоит и выдаст себя!.. Или раздерёт вторую руку об какой-нибудь гвоздь. Или наденет на этот гвоздь свой глаз и мозг.