Echo
Шрифт:
Гы-хы, что ж ты, сынок, так плохо помыл полы? Стыдно перед девушками.
(Сейчас он по своей несуразной привычке обратится на «вы» к своей Уть-уть, думаю я, и он тут же говорит что-то с «вы».)
Я вскакиваю, хватая бутылку.
Блять, я за… — трахался убирать за тобой! (уродская его привычка «не выражаться в присутствии дам»!).
Чтобы не ударить в грязь лицом пред дамами, я, как в хороших домах, ударил бутылкой об стол — с образовавшейся «розочкой» (это что-то совсем по-дамски — с корягой!) недвусмысленно подступаю к О. Фролову…
Уть-уть, моя, с искривлённым лицом, вытягивает вперёд руки, выставляя ладошки: не надо, нет, нет…
Защищать?! (тут же мелькают имена: Алексей — просто защитник, Александр — защитник народа!) С тобой, сука, я ещё разберусь. Ты, звезда неугасимая моих
Я размахиваюсь, О’Фролов бьёт своей забинтованной рукой. Я бью по теннисному мячу какой-то палкой, а О. Ф. одной рукой подбрасывает, а второй, забинтованной, лупит. И так, играясь, мы попадаем в другую комнату, более просторную и лучше освещённую, чем наша, но смежную с нашей. Странно, мелькает самый кончик мысли, почему раньше не было этой комнаты.
А там их знаешь сколько! — восклицает О. Фролов и открывает… Мы попадаем в другую комнату, освещённую ещё ярче, прыгаем по ней, бьём по мячам… Потом в другую, ещё одну — вдруг комната с кишками и венами на стенах, спотыкаемся о какую-то мразь и слизь на полу, руки, ноги — окоченевшие, белые, синие (коченеют и у нас самих), мясо, мясо, всё изрублено, и из кучи вылезает какой-то пидор и говорит: «Гля, бородатые! Наркоманы наверное. Да ещё выёбываются на наших баб!». Через дверь видно другую комнату, где собрались ребятки — собрались нас бить. Тут я кричу, хватаюсь за голову, кричу:
Что же я ей сказал! — бросаюсь в истерике на колени (осознал наверно что сказал своей Уть-уть).
Нас же сейчас убьют! — разрывается О.Фролов, поднимает меня, тащит почти тоскма.
Бегут с чем-то в руках, с топорами.
Запрёмся в сортире, в ванной!
Залетаем в ванную, запираемся, а те уже бьют в дверь. Ванна до самых краёв наполнена красной, мутной водой.
Сейчас вода должна почернеть, — объявляет О’Фролов.
Мы падаем, попадаем в какой-то коридор, бежим по нему. Смотрю в стёкла, в окна и осознаю, что коридор этот — переход над землёй, как раньше у нас был из института в столовую, и соединяет нашу квартиру с домом напротив, в котором бар «Феникс» (мы его зовём «Феликс»). Мы, как упомянутый выше кот, удачно перебегаем, проваливаемся ещё вниз, на первый этаж и попадаем буквально за столик. Сидим, пьём пиво…
Как всегда здесь много бычья, оно косится на нас, мы озираемся, нам неуютно, все смотрят на нас, нас хотят избить… Мочить — я внятно слышу это слово… Или это только кажется. «Это только так кажется, — говорит О. Фролов, — простая измена от передозировочки и от стресса». Я пригубляю, прихлёбываю пиво — пенистое, как моча, но холодное — всё чаще обращаюсь к нему, пью, пью, пью, и мне хочется мочиться — с каждым глотком всё сильнее и невыносимее — до рези в мочевом пузыре…
Пей, блядь, пиво! — говорит О. Фролов с такой интонацией, как будто оно куплено за его счёт.
Не могу, я хочу ззадь, — от боли я говорю нервозно, даже с некоторым озвончением.
Сзади?! Извращенец скрёбаный!
Наш разговор улавливает Уть-уть, но не та чёрная, и не моя красная, а белая — блондинистая (тоненькие волосы в хвостике), фигуристая (бёдра в светло-голубых леггинсах), мягкая (белое, бежевое лицо, именно «смазливое» «по понятиям» «нормальных пацанов», золотистые ручки), крашеная (малиновая помада, сиреневые тени, густо-чёрные ресницы) — продавщица бара и смежного с ним магазинчика. Мы, конечно, всегда заглядывались на неё: подходишь к ней, тихо так — как правило с похмелья и последние деньги, всяческая непотребная мелочь — говоришь: «Один хлеб пробейте, пожалуйста», а она так нежно пробивает, так вежливо говорит: «Пожалуйста» — «Спасибо»… А пьяное бычьё смотрит, лыбится, тянет пиво, жуёт креветки, опрокидывает водку или коньяк, жрёт закуски, внимает своей отвратиельнейшей жлобско-ресторанно-цыганско-еврейской музычке, да ещё подзывает её как кошку: кыс-кыс: «Ленок, подь сюды, с нами посиди!»… Гениальное изобретение — чтобы попасть в магазин «Продукты», надо прошествовать через притон бычья, а затем, выбрав там хлеб или батон, вернуться и пробить в кассе бара, а потом опять вернуться и забрать их, после чего вновь протиснуться через притон!..
Ещё
Вот я на полу, хватаю ее за расшибленные колени, давлю на них, развожу… Сам я уже не я, а чёрная Уть-уть (офроловская). Я страшен (страшна). Я яростен и возбуждён. Она дёргается на унитазе, вся дрожит и плачет, тёплая. Я лезу, лезу к ней вниз, я раздираю ее, разрываю ее пополам, вгрызаюсь, врываюсь в неё головой, я — она…
С моим зрением началось такое, чему сами глаза не верили — они отродясь такого не видели — ни во сне, ни наяву, ни по телевизору. Мой взгляд с быстротой молнии переместился по прямой (причём понизу, практически по полу — как он был на уровне унитаза) в самую крайнюю точку помещения — какую-то подсобку или кухню — как по трубе переместился: эту точку я теперь видел прямо перед носом и очень-очень ярко — словно в увеличительное стекло на солнце; как будто, пролетая по этой трубе, я замечал также, но уже как в тени, всё, что было за её, так сказать, стенами — в частности, она, как лазерный луч, пробила красную мякоть Уть-уть, потом её позвонковые кости, потом тонкую стенку, потом ещё две толстых бетонных стены; чуть на периферии, но тоже довольно заметно, сидел рыжий кот и жрал кости от жареной рыбы. С другой стороны кто-то шевельнулся и — нагнулся — девушка — мой взгляд мгновенно расщепился на две трубы, устремлённые, упёршиеся (я как бы вовремя затормозил) одна в кота, другая под юбку — труба или луч кота был рыжий, переходящий в ярко-алый, в светящийся фиолетовый, а затем в ослепительно-солнечно-жёлтый и такой же нестерпимый зелёный, луч девушки от ее белых трусиков с зелёными точечками-горошинками был зеленоватый, плавно переходящий в ослепительно-жёлтый, а затем — как от салютного взрыва — из центра его стал разъедать фиолетовый, а его, в свою очередь, ярко-ярко-алый… И всё это в одну секунду! Я почувствовал какой-то удар в мозг — как первый толчок опьянения, но гораздо мощнее. Тут же мой взгляд ещё разветвился — и я обозревал уже семь точек, рассматривая их с неестественной ясностью и подробностью и раскладывая даже на цвета спектра. Как трещина по льду, он еще разветвился, ещё и еще, превратившись в немыслимый для человеческого мозга гипертекст восприятия — я осознавал это, осознавал, что контролирую и анализирую одновременно все точки, восходило, как солнце — медленно и величественно — осознание своего почти божественного могущества… Тут меня кто-то толкнул ногой (Репа!), и я проснулся…
Несколько минут я лежал под впечатлением сна, ничего не видя и не осознавая — словно глаза мои были закрыты очками, в которых проносились отголоски только что прерванного чудесного сновидения.
Я опомнился и выскочил в оставленную открытой входную дверь — Репа утекала по леснице.
Сыночек!
Ну?
Ты куда?
Домой! — куда!
А… ну приходи на Кольцо вечером или днём зайди…
Не знаю…может и зайду…
Репа залишилась вниз, но вдруг тормознула.
Купи Рыбаку бинт — деньги-то есть?
Есть немного.
Ну и в рот вас поцеловать!
Я вернулся, запер дверь, прошёл на кухню, осознал, что время ещё совсем рано — часов семь. Обычная история — с похмелия вскакиваешь ни свет ни заря, сотрясаемый жаждою, и начинаешь варить чефирное. Выпиваешь бокалов пять чаю (хорошо бы с лимоном!) и тут уже успокаиваешься и тянет в сон. Но — не тут-то было: чай имеет интересное свойство прочищать желудочек — внезапно чувствуешь резкий физический приступ голода (ну и в сортир, конечно, сбегаешь пару раз). Начинаешь варить что-либо. А голова-то… и вообще трясёт, ломит, ломает, крутит, мутит и подташнивает… Но настроение конструктивное, приходит совесть (иногда — вместе с хозяйкой — это невыносимо!), да и жрать уж очень хочется — и если уж не очень великое похмелье, начинаешь варить и убирать — главное по совместительству с этим ещё окиферить несколько раз.