Echo
Шрифт:
Не обращая внимания на соответствие только что приведённому примеру, Федя воспроизвёл то же самое. Он, казалось, едва сдерживался, чтобы меня не врасшибить.
— Впрочем, — продолжал я, — он тогда изрёк интересную мысль: Маяковскому надо было бы попозже родиться — тогда б он колбасил в какой-нибудь команде, это был бы Генри Роллинз, даже круче! (Федя вроде чуть успокаивается, а я опять за своё.) И вообще Фёдор, хоть он и араб, и, хоть и говорит, что шиит (дя я пиит!), а возможно, ваххабист (тсс! за его спиной следуют все усатые и бородатые антизвёздно-полосатые: Чингисхан, Мао, Фидель, Че, Сьенфуэгос, Арафат, Хусейн, Бин Ладен, Хоттаб, Хоттабыч!..), только сам он бородку подсократил, чтоб ненароком на улице не опиздюлится, и в таком виде больше похож на нигроу, да он и есть рэпер! — тем не менее, по всеобщему нашему уговору, сговору и мнению — только брататься кровью не стали! — наш с Сашей брат меньшой!..
— Давай, бро, комон! ебошь! — орёт, заподскакивая, взбесившийся Фёдор.
Санич встаёт, шатаясь-выпрямляясь, подходит к Феде, такому
Почувствуй свои инстинкты, почувствуй свою кровь! — декламирует кровавый Фёдор, но Санич уже осел обратно и закрыл глаза.
Пожалуй, я пойду домой, — раскланиваюсь я, пятясь к выходу (кровавый Фёдор весь трясётся от напряжения, сжав кулаки на уровне пояса и зубы — на уровне моих глаз), — уроки надо учить…
Тоже домой, — поднимается, вроде только разбуженный, Игорище, их гитарище.
Мы поднимаемся на поверхность, закуриваем, тут стоят две девушки, одна из них Ксюша.
Игорищины одноклассницы — ни больше, ни меньше — идут рядом, разговаривают громоздко, вторая тоже очень приятная, но темно. Я молчу как убитый, плетусь, но готов броситься бежать, готов взорваться нервическим, змеевидным, оплетающим душу неискушенного человека смехом от брошенного мне любого пустяка. Я чувствую траекторию и моторику Ксю, ее тяжелую походку, отступаю чуть в сторону, чтобы не соприкоснуться, не наткнуться на ее бёдра…Зелёный неон и синие лампочки уже позади, но, глядя на ее кремовые штаны сзади, я представляю ее тело стеклянным, стеклопластиковым, заполненным всякими сине-зелёными подсветками — видно все органы и все процессы — ничего интересного нет, просто жидкости, трубки, переливания, расширения… и не надо, я умоляю Вас, не делайте ярко-красного цвета внутри неё!
Светофор на дороге светит и мигает только жёлтым. Мы с Игорем стоим на обочине, курим — ловим мотор, девушки пошли писать в кусты у забора. Что-то происходит глубоко в небе. Горизонтальные вспышки-разрывы, но не резкие, чёткие, как при грозе, а мягкие, расплывчатые, предвещающие и замещающие, шипящие, подсвечивающие контуры облаков, которых так не видно — сплошная тьма. Клёны бьются в окна с решётками, где теплится, чуть мигая, свет — наверное как раз склад-аптека, где работает мать Ю-ю. Ивы, рассаженные тут по высоким бордюрам клумб, мотаются, извиваются, бьются, замирают обмякшие — ветер свежий, холодный, во что совсем невозможно поверить после такой убийственной жары. Ясно одно — в воздухе нет влаги; шелестение, трепет, ветер — всё это против жары, всего этого мы ждали, как кажется, чуть ли не месяцы и годы, но это не дождь, нет воды — не против жары…
Гроза и жара — как это вообще сочетается? Один раз видел грозу при снеге — кажется, в начале апреля… Говорят, в день на Земле происходит около 8 млн. вспышек молнии… в разных местах, но каждая из них в виде волны колебаний облетает вокруг всей планеты, а некоторые, по эффекту эха, вызывают грозу в другом месте… Да, чиркнешь спичкой — и не знаешь, где и чем это отзовётся…
Девушки семенят, потом переходят на длинные размашистые шаги, чуть ли не прыжки, Игорище уже садится — вперёд, я на заднее, на меня наваливается Ксюха, а там и Светочка. Едем. Она отодвигается, устраивается свободно, расставив ноги. Соприкасаются только ткани наших брюк — ее лодыжки своим объёмом и теплом натягивают ее ткань, делают ее тоньше — как будто накачиваемый до предела воздушный шарик… Я отстраняюсь, затаив дыхание, — стоит только соприкоснуться от резкого поворота или внезапного толчка — и всё, она взорвётся!
— Где же ваша музыка?! — вдруг грубым голосом выспрашивает Ксю.
— Магнитолу сегодня украли, блин, — отвечает водитель.
— Ну давайте тогда сами пойте!
Водитель, видимо, сморщился и сжал зубы. Мы и так жгли нехило, а тут он поддал радикально. По всему пути от «Танка» тянулись возвращающиеся домой блудные сыны и блудницы, причём по проезжей части тянулись… Тут начался «Carmageddoon» — старая компьютерная игрушка, запрещённая во всех цивилизованных странах — чем больше раздавишь прохожих в ночном городе, тем лучше. Скорость, мрак, смена планов, смена кадров, красно-чёрные тона, крики прохожих, мерзкие звуки соприкосновения резины с асфальтом при посредничестве плоти и крови… Ещё окошко в углу экрана для показа лица водителя — особенно мне нравится девушка, двшшкъ (произносить не разжимая зубов), — в шлеме, в коже, качается, трепыхается от ударов, морщится, злится, показывает ярко-белые зубы — брутальная (в смысле мужская), но в то же время смачно-сексуальная… Smack, smack my bitch up, smart, smash, crash, arms, trance, arse, ass, mash… A. Sh.! My favorite dreams of pleasure beast!
Она, словно в такт музыке, дрыгает ляжками, хватает свою подружку за пупок, ее бедро прилипает ко мне. Я не знаю, какие мысли и чувства.
Вот-вот, около магазина «Огонёк», — командует Игорище, мы выпрыгиваем. — Счастливо, девчонки.
Мы стоим в самой желтизне, бледные, закуриваем — кажется, что дальше только чёрный мрак, и некуда идти, и в городе вообще никого нет, и не к кому идти; порыв ветра тащит по земле всякий мелкий мусор и большой комок газет, прямо на нас, на свет, и кажется, что это перекати-поле из вестерна, в котором
Хоть за так доехали, — радуется, а я тоже, но как и почему за так не понимаю, иду домой, на Московскую, думаю: а что, если б эту Ксю как-нибудь с собой бы взять бы домой; но на моей кровати лежит лист фанеры чтобы не проминалась, а там ещё О. Фролов, но не важно, что О. Фролов и что кровать, они тут ни при чём — мне не этого надо, а чего? — Чего? — вот вопросс. О’Фролов, он хоть и бесконечно раздражает меня в быту (своими плебейскими привычками), но он со мной одной крови, я не скрываю от него многих своих слабостей, он стал мне как часть семьи, но всё интимное он переводит — и мне это приятно — в официоз: пишет «Дневник наблюдений за О. Шепелёвым» («Начиная труд сей о гении О. Шепелёве во избежание кривотолков всяческих вокруг имени Его…» и т. д. — чудовищная художественная правда жизни; да простится ему и мне эта большая буква!); а кровать — если я ложусь на неё, то вспоминаю Уть-уть, особенно её лицо (днём я его совсем не помню) — и тут уж мне никак не уснуть. С этим идёт борьба по двум направлениям: 1) обожраться до полного помутнения, чтоб только не промазать мимо кровати (что мы частенько и делаем кстати); 2) читать О. Фролову лекции по всемирной истории как я её понимаю и так увлекаться, так выражаться, так поражаться, так раздражаться, что засыпать когда светло и как раз надо просыпаться и идти в институт на лекции. По сути дела и первое, и второе воспроизводится ежедневно, с чередованием через день или два, но всё равно откуда-то, где-то, когда-то проскальзывают моменты, минуты, часы мучения — я вижу её, её лицо на фоне яркого дня, широко глаза раскрыты… (мои глаза открыты, а кругом тьма).
«Двенадцать часов — манекены все давно сидят без трусов…» — механически напеваю я переделку какой-то песенки 80-х, сделанную моим братцем, когда ему было года четыре. Что-то в ней есть такое… Особенно, если исполнять форсированно… Попробуйте на вкус, как звучит фраза: «Трахаться с моделью». Вы только представьте: 12 часов, 12 злобных манекенщиц… и все без трусов… и причём сидят — это очень сексуально! Есть такая слабость у меня — одну хотя бы (пока), но натуральную, настоящую, стопроцентную, 90-69-90-ю уть-уть. Некто Брайен Уорнер определяет, что трахаться с моделями — это признак рок-звезды. А в другом месте он же (Мерилин Мэнсон, если вы не поняли) говорит, что если вы спите с моделями, значит вы гей. А ведь и то и другое правда… Вот например, возьмём О. Фролова… кстати, на него и похож — тоже иногда хочет уть-утей, иногда подводит глаза и бредит, что тоже хочет удалить себе два или даже три ребра, чтобы брать у себя в рот. Репа, конечно, пыталась вырвать их у него своими лапками-корнями — без всякого наркоза и далеко не нижние — зато приговаривая «в поучение»: «Долбак, три ребра — это три женщины, три, так сказать, я бы даже сказал, жены — и ты их кроткие ротики променял на свой матерный гнилой рот!» Рот у него, право, не промолчать, и правда не знающий ни профилактики, ни санации, а эмаль зубов, как он утверждает, от рожденья какая-то тёмная, выразительно антиглянцевая. Вот, допустим, Мэнсону тому (об коем даже Репинка говорит, что «больше чем сам имидж, артистическая маска, ее, так сказать суть, к нему прилипла маска пресловутой узнаваемости, коммерческого успеха», а мы-то, сельпо, вообще о нём мало что знаем!) нужны всякие протезы да ходули — в прямом и переносном сысле — коронки на зубы, татуировки на тело, линзы на глаза… По словам Рипппы, он везде в гостиницах требует низкую температуру, чёрное всё и постельное бельё и неизменные несколько мешков гранул от кошачьего туалета! — «Небось жёнушку свою, уть-оть, Розушку-то, сымавшуюся в «Зочарованных» и в ужастиках, заёб уже холодрыгой да кощачим свом туалетом — вот от него и свалила! А ты, Саша, как по своей сути — естественен! Впрочем, две «звезды ужаса» в одной холодной чёрной постели — это уж перебор!..» — а ОФ даже меня убедил однажды пропить последние монеты, на которые я хотел купить зубную пасту, а зубы чистить с мылом!..
Где сейчас, именно в данный, ночной, пустой и ветреный, чёрный и жёлтый момент моя уть-уть. Неужели никогда ни одной капли из моего огромного потока спермы и мысли, триллионов новых и новых флюидов — суперсперматозоидов и супрамыслеобразов — не приблизится к ее рецепторам ближе, чем на 1, 5 метра (мой рекорд). Она, скорее всего, спит сейчас. Совсем не знаю, кто и какая она. Знаю имя, город, возраст, факультет и всё. Но полюбил бы, люблю уже всё связанное с ней. Хотя нет: какого-нибудь принца пидора-мажорика-бычка с запасом принципов и денег на пиццерию, который «трахает» (тоже неоднозначное слово) ее сильно в первопристойной позе… Её Репоподобие вообще (лже)свидетельствует, что она крутится у «Толны» («Толмы») — то бишь снимается. Только за очень большие лавешечки, каких тебе, Лёшечка, не видать. Как «снимается», что значит «снимается»?! Фильм поставлен на киностудии такой-то, а снят на другой-то — а бюджет его сопоставим с годовым бюджетом РФ… Лично я, как писатель и изврат, предполагаю и подразумеваю, и чувствую и чую, и предвкушаю и сожалею, что она Лесбия. Всегда вижу ее с девушками и женщинами — курят на факе или гуляют на Кольце. Если она и шляется или по вызову, то элитарно и стильно… Сейчас лежит на нежной шёлковой фиалковой простыне, а тридцатичетырёхлетняя женщина, довольно симпатичная, но полноватая (кто такая, кстати? — что-то лицо знакомое), лижет её щёку и пихает в неё ласковый латексопластиковый ластик…