Единая-неделимая
Шрифт:
— Вот вам и евреи, товарищ. Разве худо правят?
— Уж куда лучше, товарищ…
«Панкарт» покачивается на выбоинах мостовой, выезжает на шоссе, летит по лужам. Яркая весна кругом.
Улыбаются зеленые поля. Словно веселый пикник, с корзинами провизии и вина они едут на фронт «укреплять революционное сознание».
На ночлег, в лучшей хате селения, у старосты, почтеннейшего седобородого крестьянина, Хоменко командует:
— Эй, пошевеливайся, борода… Ты самовар взогрей. Яичницу чтоб хозяйка живо сготовила, да ветчинки накроши. Ты понимай, кто едет.
Молодая сноха, красивая, полногрудая баба, крепкая и ловкая, шлепая босыми ногами по доскам некрашеного пола, стелит для Андрея Андреевича постель.
Хоменко, выпивши водки и вина, раскрасневшийся и красивый, щиплет молодку и говорит Андрею Андреевичу:
— Пущай хозяюшка вам, товарищ, бока ночью погреет, поспит с вами.
Андрей Андреевич смотрит на молодку, на ее гибкие движения, на ее широкие бедра и довольно улыбается в свою черную бородку. Но ему почему-то становится стыдно, и он мямлит, шепелявя:
— А что, товарищ хозяйка, клопов-то у вас нет?
Вечером Андрей Андреевич сидит в деревянной галерейке, идущей вдоль избы, вдыхает деревенский запах клейких листочков березы, коровьего навоза и соломы, дымит папиросой и мечтает.
В сарае за стенкой слышится монотонными порывами журчание молока выдаиваемой коровы. Молодка говорит кому-то раздраженным голосом:
— Ишь, наехали, енералы какие! Пропади они пропадом. Очкастый!.. Спать с им, слизняком вонючим, ложись… Нашли дуру… Царя на них нету… Кто их знат, кто такие! Разбойники! Матрос-то давеча щипанул — посейчас болит… окаянный… Ни суда, ни расправы на них нет.
Андрей Андреевич криво улыбается. Ему хочется крикнуть, одернуть бабу. Но в его мыслях встает услужливое, все сияющее подобострастием, сытое лицо Хоменки. Он думает о том, как тот завтра будет подсаживать его в автомобиль и как сам он с важностью развалится на, подушках.
И, как тогда на площади Финляндского вокзала, когда смотрел он на расходящуюся толпу, невольно, в приливе внезапного отвращения к Хоменке и к себе самому, проносится в его уме короткое и четкое, как хлыст, слово: «Подлецы!..»
VI
На фронте, на позиции, бахали пушки и над темным сосновым лесом вспыхивали белыми дымками шрапнели. Немцы вели проверочную стрельбу по секторам. Весенний, упругий, приятно холодный и ароматный ветер вздувал дымы разрывов и уносил их по голубому простору.
Хоменко рядом с Андреем Андреевичей; пожимался в автомобиле, и от него сильнее пахло крепким, здоровым, давно не мытым мужским телом. Автомобиль скрипел и фыркал по разбитому шоссе, зарываясь в грязь и брызгая блестящими на солнце серо-коричневыми каплями. Они въехали в деревню. По ней повсюду с бездельным видом шатались солдаты. На въезде, у избы с разбитыми окнами, заткнутыми тряпьем и заклеенными газетной бумагой, две сестры милосердия в кадке стирали на дворе белье. Коричневые юбки были подоткнуты выше колен, на ногах сапоги. Выше голенища были видны шелковые черные чулки. Под платками тонкие худые лица. Услышав
Хоменко глазел на них. Он улыбнулся, распуская широкие губы и показывая оскал крупных, белых зубов.
— Барышни… Видать, аристократки… А стирают… Должно, денщики да санитары отказались, слабоду объявили… Правильно… Так-то, товарищ…
Хоменко тронул рукою шофера и остановил машину.
— Сестрицы, — мощным басом крикнул он. — Ась, сестрицы!.. Какая часть здесь стоит?
Сестры подняли глаза на матроса с Андреем Андреевичем и на рабочих, почтительно притулившихся на переднем сиденье, поспешно обтерли руки о фартуки и убежали в избу, шлепая по грязи. На их лицах были ужас и отвращение.
— Ишь, недотроги! Поучить бы малость, — недовольно протянул Хоменко.
— А может, бросить, товарищ, — примирительно сказал Андрей Андреевич.
Эта история его забавляла. Он видел, что сестры не простые, а из барынь, и знал, что, если Хоменко разойдется, он себя покажет.
— Ну, чего бросать. Буржуйки! Зазнались! Надоть на место их поставить, чтоб вперед понимали.
Хоменко открыл дверцу автомобиля, но ему не хотелось лезть в грязь, и он стоял в нерешительности, опираясь на плечо почтительно согнувшегося под его тяжелой лапой рабочего.
Из избы вышел щеголеватый гвардейский вахмистр. На нем была надета набок цветная фуражка, хорошо сшитая гимнастерка была обдернута, рейтузы обтягивали ноги. Молодое лицо со сбритыми усами было красиво. Оно было темное от загара, но Андрей Андреевич сейчас же узнал штаб-трубача, которому он когда-то аккомпанировал у Тверской.
Тот тоже узнал его.
Смело ступая ярко начищенными сапогами в грязь, штаб-трубач подошел к автомобилю.
— Кажется, встречались, — сказал он мягким, сочным баритоном. — Не помните? Перед войной мы репетировали с госпожой Тверской… Вы еще аккомпанировали.
— Вы кто же такой будете? — недовольно пробурчал Хоменко, чуя в штаб-трубаче соперника.
— Председатель местного Совета солдатских депутатов, товарищ Дмитрий Ершов, — представился штаб-трубач.
— А! Вас-то нам и надобно! Мы с товарищем депутатом хотели того… на позицию проехать… митингу устроить, по текущему моменту объяснить и направить, значит, как центр думает. Ну, только там, знаете, неудобно вследствие обстрела, так, может, вы, товарищ председатель, нам здесь устроите. Здесь кто стоит?
— Полковой комитет и комитет трубаческой команды Кавалерийского полка, полковой летучий санитарный отряд, этапная рота и две мортирных батареи.
— Отлично. Все сознательный народ?
— Кроме этапной роты. Там не приведи Бог.
— А что?
— Только пьянствуют да воруют, что под руку попадет.
— Просветим!.. — самодовольно надувая губы, сказал Хоменко.
— Пожалуйте ко мне, обо всем сговоримся. Митинг лучше всего назначим вечером, когда товарищи соберутся, а пока милости просим ко мне закусить.