Ее последний герой
Шрифт:
– А что надо, Надюль? – испуганно спросил Городецкий.
– Бабу, – коротко заключила Надюлька и тяжело поднялась со стула. – Она у тебя красоты и наведет. А так – бесполезно. – Она горестно вздохнула и махнула рукой.
Анна позвонила через пару часов. Отчиталась: отец дома, с дороги устал, попил чаю и лег поспать.
– А как ты? – спросил он.
Она помолчала и прошептала в трубку:
– А я скучаю. Как будто не виделись целую вечность.
Городецкий громко сглотнул и промолчал. Говорить не мог: не было голоса, звука, сил и всего остального. Было только одно сплошное счастье.
– Какой у тебя порядок! – восхитилась Анна, зайдя в его убогую берлогу.
Он
Она плюхнулась в кресло:
– Устала. Совсем перестала спать. Знаешь, тревога – это такая гадость: все время ждешь от жизни какого-нибудь подвоха. Тебе знакомо это чувство?
Он усмехнулся:
– Как никому. Прошел день без подлянки – одно сплошное удивление. А спать, милая, надо. Иначе состаришься раньше времени. И кто тебя такую замуж возьмет?
– Ты, – ответила она. – Или нет? Сдрейфишь?
Он сел на низкую табуретку и внимательно посмотрел на нее:
– Не придумывай ничего. Слышишь? Не сочиняй больше того, что есть в наличии. Все скоротечно, особенно такие истории! Ты уж поверь старому бурундуку.
Ее губы дрогнули.
– Не придумывать что? Какие истории ты имеешь в виду? И кстати, что я там насочиняла? Уточни, пожалуйста, Объясни бестолковой. Может, я чего-то не знаю? Не понимаю, может?
Он кивнул:
– Не понимаешь определенно. И в виду я ничего не имел, кроме одного: тебе это все надоест, – он подумал, – максимум через пару месяцев. Хотя, думаю, гораздо раньше. Просто… – Он снова помолчал. – Просто я подвернулся в нужное время и в нужном месте. Поняла? А так все это, ну… малосовместимо, что ли? Не корреспондируется, как сейчас говорят. Или не миксуется?
– Тебе виднее, – нахмурилась она, – с твоим-то опытом!
Он молча кивнул.
– Вот это да! Здорово у тебя получается: сразу по башке – бамц, и все дела. Все пустое и все не имеет смысла, да? И только потому, что все имеет конец.
Он опять кивнул и развел руками:
– Что поделаешь, это жизнь.
Она встала и взволнованно заходила по комнате.
– Ты! Уже сейчас! Меня отвергаешь! И объявляешь все это чушью. Только объясни мне, неразумной, что у нас было? Там, на даче. Тоже чушь?
Он опустил голову и тихо произнес:
– Нет, Аня. Там было все так… что почти перечеркнуло мою предыдущую жизнь. Тебе этого достаточно?
Анна отвернулась к окну, посмотрела в никуда и почти робко оглянулась на Городецкого.
– Если так, обними меня, – прошептала она.
Он смотрел на нее спящую. «Бедная девочка! Храбрый портняжка. Такая умная, такая современная, такая продвинутая. Как они стараются быть такими. Так гордятся своей смелостью, силой и одиночеством! «Никто не нужен, и я сама»! А на деле она гораздо более одинока, чем я. Потому что у меня за плечами жизнь и воспоминания, а у нее – ничего. Только убеждение, что она все сможет и ей никто не нужен. И вот нужна поддержка – а позвонить некому. У подружек – своя жизнь, кавалеры хотят не париться…» Он задумался. В те годы, когда он был молод и свеж, когда были силы и что-то случалось, никогда, ни разу он не попадал в ситуацию, чтобы некому было позвонить – поделиться или попросить помощи. Все равно какой, моральной, физической или материальной. Не попадал, и все. Деньги давали не в рост. Какие проценты, вы что, с ума сошли, кому это могло прийти в голову? Какие расписки? А если долги не отдавали, то идти в суд никому бы и в голову не пришло. Примчаться на машине ночью, ранним утром – да разумеется! За сто километров или за триста – какая разница? А когда случилось несчастье с Лилькой и, позже, с Ирмой? Возле него с утра до ночи и снова до утра находились люди. Друзья, приятели, просто знакомые. Его не оставляли ни на минуту: караулили, утешали, пытались накормить, отдирали от бутылки, опять наливали, увозили к себе домой и на дачи.
Те самые люди, которых он потом отверг, потому что и предавали, и подставляли – ангелов не было. Или он все
«Эти – другие, – подумал он. – Совсем другие. Или они хотят быть другими, потому что им кажется, что так проще». Заблуждаются. Ох как они заблуждаются! Проще всегда по совести. Пусть поверят старому дураку, прожившему жизнь. По совести всегда проще, даже когда сложнее.
«Я мог выбирать, – подумал он, – друзей, например. А у них с этим плохо. Они могут выбирать машины и бренды, острова для отпусков, отели. Сложный выбор, запутаться можно. Нет, никакой зависти! Возможностей, конечно… И сравнивать нечего. Только отчего-то их жалко, как малых и глупых детей. И ее жалко. Прибилась, как щенок… В чем-то они умнее и дотошнее нас. Мы-то остались наивными, а в чем-то… А она…» Опомнится. Куда денется, опомнится. Чудес на свете не бывает. Так побежит, что пятки засверкают. А он… Да не сдохнет. Или сдохнет. Какая разница? Все видел, все пробовал. И такой подарок на старости лет. За что, спрашивается? Ему, старому грешнику.
– Жалко отпуск, – вздохнула Анна и тут же поправилась: – Ой, я не о том! Не про отца, разумеется. Просто… ну, что так получилось. А так хотелось на море… Знаешь, я так люблю море! А ты?
И тут же горестно протянула:
– Я совсем не знаю, что ты любишь…
– Дело поправимое, – откликнулся он. – Изложу, не сомневайся. Итак. Море люблю. И даже очень. Лес люблю. Грибы, разнотравье. Стог сена на поле. Только не был там, в лесу, лет пятнадцать. Горы люблю. Видел Кавказ и, из окна поезда, Альпы. Впечатлило. Зиму люблю, снег. Осень, такую пушкинскую, желто-красную, почти умирающую, но еще живую и печальную. Весну, кто ее не любит? Совсем раннюю, когда только черемуха и молодая липа с клейкими листочками. Потом сирень, целые сиреневые облака… Лето. Лето – это ты. В маечке на тонких лямках, в открытых шлепках, с пыльными пальцами. Ты, со вспотевшим, чуть влажным загривком. И крики каких-то беспокойных птиц по ночам.
Он замолчал и задумался. Она тоже молчала и внимательно смотрела на него.
– Книги, – продолжил он, – мои книги. Те, которые перечитываешь всю жизнь. Что-то поймешь, а что-то нет. Значит, просто не время или просто тупой. А разобраться все равно хочется. Музыка… Вот здесь без фанатизма. Просто есть то, что трогает, то, что цепляет. Потому что вдруг хочется плакать. Стыдно, а хочется. Такие дела… Среднерусские городки. Тихие, сонные, словно полуслепые. Клочки газеты, подхваченные ветром. Клены на улицах, на маленьких площадях. Запах хлеба из булочной, тетка с авоськой и в домашних тапках, голуби на заброшенной колокольне. Прудик, заросший тиной – вечный и сонный, как и все остальное. Спящий у околицы столетний дед, на лавке, сколоченной еще его прадедом. Пацаны на великах, в трусах и майках.
Шумное многоголосье Кавказа, яркие базарные краски. Люди, дома, еда, гостеприимство. Все – искренне и слегка навязчиво. И все с открытым сердцем. Сдержанность Прибалтики, размеренная и рациональная. И еще аккуратность, словно нам в укор. Запах кофе, корицы и тмина. Узкие улочки и фонари. Булыжная мостовая, трубочист в черном фраке.
Питер. Горло сжимает комок от всего – от Монферрана, от Клодта, от строгости Исаакия, от пышности Петергофа, от белых ломких льдин на Неве.
Песни Володи… «Чуть помедленнее, кони».
Окуджава. Тихо-тихо, просто чуть слышно. И о самом важном. Просто просит быть человеком. А ведь это – сложнее всего.
Стихи люблю. Пушкина, Блока. Ахматову. Бродского, Рейна. Пастернака. Никто о любви не сказал лучше, чем он. «Ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья…» И неважно, кому он это сказал. Важно как.
– Утомил? – усмехнулся он. – Совсем разнюнился?
Она мотнула головой:
– Дальше!
– Дальше? – переспросил он и снова задумался. – А-а-а! Вот тебе и дальше! Пиво. С раками. Именно с раками. Сваренными только в укропе. И в эмалированном ведре! Никаких кастрюль, слышишь?