Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
В коридоре квартиры вечно чадили керосинки, отвратительная смесь запахов копоти и еды проникала в комнату. В комнате холодно, промозгло, дрова сырые, печка неисправна...
Тяжкий крест нес Ефим. И казался еще тяжелее он, этот крест, оттого, что давил непосильным грузом на Наденьку. Не сетуя, не упрекая друг друга, несли они трудную житейскую ношу. В череде серых будней, словно солнышко, светила им, согревала и прибавляла силы немеркнущая, нетускнеющая любовь. Только молча, втайне, Ефим казнил себя за непомерные страдания, омрачавшие жизнь Наденьки. Однажды, в горькую минуту, родились у него строки,
Я мучаюсь украдкой,
Не раз себя кляня,
Что жить тебе не сладко,
Хорошая моя.
Что с первых километров Далекого пути На лобовые ветры Приходится идти.
Морщинками усталость Легла у глаз твоих.
Хотя бы ветер малость Унялся и утих.
А он, неугомонный,
Бушует и ревет.
– Быть может, повернем мы?
– Нет, - говоришь, - вперед!
Горькие стихи, но не беспросветные. Заключительные строки вырываются из минора в мажор, из мрака к свету.
Глава шестая
Егор Рызгалов - начальник отдела рабочего снабжения ОРСа - слыл работником высочайшего класса, поильцем, кормильцем многотысячного коллектива. Высокий, худощавый, в безукоризненно сидящей на нем военной форме, он и впрямь производил впечатление человека энергичного и знающего свое дело. За два с лишним года работы в редакции Ефиму не приходилось с ним сталкиваться: ни одной жалобы непосредственно на Рызгалова за это время не поступало.
... Как-то в редакцию пришел немолодой мужчина.
– Здорово, товарищ Сегал, вы меня не узнаете?
– спросил он, подходя к Ефиму.
– А я с вами знаком еще по пересылке, вместе пришли на завод. Фамилия моя Забелин, зовут - Корней Лазаревич. Дело у меня к вам есть... важное, - добавил значительно, - желательно побеседовать с глазу на глаз.
– Он поглядел на машинистку, Алевтину и Надю.
– Я - общественный контролер. Дело срочное.
Они уединились в пустующем, по обыкновению, читальном зале парткабинета.
– Как тебя величать, редактор?.. Оба мы солдаты, стало быть, «выкаться» нам ни к чему. Верно?
– Не редактор, корреспондент, - поправил Ефим, - зовут Ефим Моисеевич.
– Добро! Слыхал я о тебе на заводе много хорошего, парень боевой, смелый. Мне теперь такой и нужен.
– Забелин пятерней пригладил свои буйные полуседые кудри, оправил пояс, стягивающий гимнастерку.
– Я работаю слесарем по ремонту оборудования. После Победы остался здесь: семью мою немецкая бомба в воронке похоронила. Куда мне ехать? Работаю и работаю. С год назад меня, как бывшего фронтовика, ввели в рабочий контроль. С той поры я после смены частенько бываю в заводских продмагах, слежу, чтоб продавцы не очень баловали, не обманывали, не обвешивали покупателя, само собой, пересортицей не занимались...
Ефиму стало не по себе: конечно же, явился к нему этот обстоятельный посетитель с банальным магазинным происшествием, кого-то обвесили граммов на сто. Эка невидаль! Поэтому он поторопил Забелина:
– Ну, а дальше?
– Не погоняй, Ефим, не «нукай», всему свой черед. Думаешь, пришел к тебе старый солдат по давней памяти язык почесать? Н-нет, дорогуша! Обвес, обмер и прочая пакость — тоже не пустяк! И кабы всем миром бороться с ворьем, жульем да прочей нечистью, толк вышел
Ефим изумился. Забелин как будто подслушал его мысли и вывод сделал точь-в-точь такой же: «Кабы всем миром!»
Забелин смотрел на него пытливо, проницательно.
– То-то и оно, - сказал он, будто продолжая мысли Ефима, и вдруг спросил: — Какого ты мнения насчет нашего начальника ОРСа Рызгалова?
– Если судить по его непосредственным подчиненным - завмагам, завстоловыми, то каков поп - таков и приход. Несомненно, мужик хитрющий, верткий, на руку, наверняка, не чист, но за руку не пойман. А, как известно, не пойман - не вор.
– А ежели пойман?
– Забелин хитро подмигнул.
– Пойман?! Кем? Когда?
– На всякую старуху, Ефим, есть своя проруха. С тем-то я к тебе и заявился... А теперь слушай внимательно. Ты часом не заметил, что в наших магазинах в текущем месяце ни грамма мяса по карточкам не выдавали? Отоваривают мясные талоны яичным порошком, ржавой селедкой и еще черт-те чем. Непорядок? Факт, непорядок. Так вот, я и еще два общественных контролера поинтересовались у заместителя Рызгалова: куда девалось мясо? Тот и глазом не моргнул, отвечает: с мясом в этом месяце дело труба... фонды выбрали, велели нам выкручиваться как знаем, вот и выкручиваемся... Не верите? Справьтесь у товарища Рызгалова.
– Справились?
– заинтересованно спросил Ефим.
– Как бы не так. Попробуй застань его в кабинете, угря скользкого! Пошли на хитрость. Узнали телефон продснаба министерства, позвонили туда, невинно так спросили: мол, не будет ли, случайно, дополнительно отпущено мясо ОРСу энского завода? Чувствуем, тот, кто там у трубки, взлетел: «До-пол-ни-тель-но?
– кричит.
– Вы в своем уме?! На этот месяц вам мясо по фонду отпущено сполна!» Мы, веришь, оторопели! Где же оно, мясо наше? Ведь получает его ОРС по пятнадцать тонн ежемесячно, шутка ли? А на прилавках его нет — испарилось! Или ему кто-то приделал ноги и оно ушло налево. Пятнадцать тыщ килограммов! При теперешней-то голодухе, ежели ушло налево - сумма! Капитал! А?.. Это тебе, Ефим, не какая-нибудь прилавочная афера, а ежели покумекаешь, то и, как ее, фу ты, дьявол, есть подходящее слово, вспомнить не могу.
– Диверсия, - подсказал Ефим.
– Во-во! Политическая диверсия! У тысяч и тысяч рабочих похерить месячную норму мяса - точно, политическая диверсия!.. Что ты на это скажешь?
Ефим молчал. Он и до прихода Забелина мало верил в святость Рызгалова. Состояние дел в продмагах и столовых уже позволяло предъявить Рызгалову солидный счет. Глядишь, и ореол его выдающихся заслуг несколько померк бы, не исключено, что энергичному деятелю рабочего снабжения и с прокурором пришлось бы пообъясняться. Еще в прошлом году намеревался Ефим хорошенько осветить один из темных уголков рызгаловского царства - карточное бюро ОРСа. Но водоворот событий завертел, закрутил его, не хватило тогда сил и времени. А позже, после многих безрадостных перипетий, трудного прозрения, он осознал всю тщету единоборства с Рызгаловым, щедро снабжавшим всем, кроме разве птичьего молока, заводское начальство: и снедь, и одежда, и обувь - все лучшее, чем снабжалось военное предприятие высшей категории, текло немелеющей рекой в руководящие утробы и гардеробы.