Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
Грядущий день принес событие общегосударственного порядка: вместе с отменой карточной системы, в СССР была объявлена денежная реформа. Сегалы встревожились за свой выигрыш: вдруг обесценится? Они поспешили получить деньги в сберкассе, большую часть выигранной суммы отрядили на погашение долга и хлеб насущный. Остаток употребили на покупку двух вещей для пополнения интерьера: настольных часов в деревянной оправе и пластмассового радиорепродуктора. Установленный на шкафу, он каждое утро начинал с песнопения во славу, в ознаменование и т.д. Большей частью он был у Сегалов выключен: они щадили свои уши, души свои.
Часы торжественно водворили на
Ненадолго блеснуло солнышко на сплошь затянутом облаками небе Сегалов... И это бы ничего, привычно... Но на горизонте показались тяжелые тучи, предвещавшие то ли бурю, то ли грозу, а может быть - грозу с бурей...
Ефим не предчувствовал, знал: время его пребывания в редакции исчисляется несколькими месяцами. Щукина предрешила это в первый же день вступления на редакторский пост. Дело было за немногим: создать, именно создать подходящий повод и ... марш, Сегал, на все четыре стороны! А следом и Надя. Пока же Ефим упорно обдумывал, как защемить в капкан грязные да загребущие лапищи Рызгалова. Теперь, с отменой карточной системы, сделать это стало еще сложнее. Что было — то сплыло, есть ли надобность старое ворошить? — могут сказать влиятельные заступники афериста.
С кем бы посоветоваться, ломал голову Ефим, где найти сильного мира сего, который захотел бы заинтересованно выслушать и — о фантазия! — принять сторону справедливости?
Вообще-то такой человек был у Ефима на примете. Он играл видную роль в политической жизни страны, в журналистской среде слыл относительно либеральным и принципиальным, в чем-то, учитывая суровое сталинское время, и смелым. Попасть на прием к личности такого масштаба - дело чрезвычайно трудное, если не безнадежное...
Не видя иного выхода, Ефим решил попытаться: недели две, почти ежедневно, звонил помощнику этого человека. Тот не отказывал. Без особого энтузиазма, скорее всего желая отделаться от назойливого просителя, советовал: «Позвоните, скажем, денька через два-три, попытаюсь...»
А в один из ближайших дней Ефиму суждено было узнать потрясающую новость.
... В редакцию явилась немолодая, с интеллигентной наружностью женщина, спросила Сегала, извинившись, попросила его выйти в коридор «на пару слов». Ефим последовал за ней. Озираясь по сторонам, незнакомка вынула из сумки сложенную вдвое довольно толстую пачку бумаг, сунула в руки Ефиму и, не сказав больше ни слова, очень поспешно удалилась. Ефим оглядел объемистую пачку, хотел вернуться в редакцию, но передумал: «Что сие такое, надо посмотреть без свидетелей». Он, как всегда, пошел в читальню парткабинета. Удостоверившись, что она безлюдна, забрался в самый дальний угол огромной комнаты, расправил бумаги, глянул на титульный лист, пробежал глазами несколько строк и обомлел: перед ним была копия напечатанного на машинке протокола особо секретного заседания парткома завода.
Из протокола явствовало: по настоянию одного из глав аппарата ЦК ВКП(б) Дьякова, с ведома министра, треугольник завода рапортовал товарищу Сталину об освоении - впервые в Советском Союзе - и запуске в серию сверхмощного двигателя для военной техники. Товарищ Сталин щедро наградил орденами и премиями комсостав и кое-кого из рядовых, не зная и не ведая, что ему, великому, всевидящему, бессовестно втерли очки.
Тем временем, чудо военной техники, пока что не доведенное до кондиции, кряхтело, пыхтело и мыкалось на испытательном стенде. Сталин срочно,
Протокол кричал, бранился, неистовствовал: парторг Смирновский метал громы и молнии в главного инженера Гаинджи, генерал-директор Мошкаров пообещал к чертовой матери выгнать с завода начальника производства. Главный диспетчер обозвал начальника сборочного цеха словами, которые ведущий протокол обозначил многоточием. Гаинджи обругал главного испытателя «курдючным бараном, который и на шашлык не годится»... Не заседание парткома - Содом и Гоморра!
В конце концов порешили: во избежание огласки - страшной для всех катастрофы - довести двигатель для передачи его в серийное производство за три дня.
Ефим был ошеломлен. Рызгаловская афера по сравнению с этой выглядела детской забавой... Много кой-чего нагляделся он за годы работы в печати, но такое?! Надуть самого Сталина?! Что же предпринять? Как действовать? Кто та незнакомка, вручившая ему протокол? И почему именно ему? Голова шла кругом.
Прежде всего он, разумеется, поделился новостью с Надей. Она была поражена не меньше его.
– Кто эта женщина? Откуда? Как к ней попал протокол? Ты хоть запомнил ее внешность?
– Не успел... Внезапно появилась - внезапно исчезла.
– Как думаешь поступить с этой бомбой?
– Надеюсь подорвать с ее помощью Смирновского, Мошкарова и иже с ними. Шутка ли, наврать Сталину! Узнает — наверняка всем головы поотрывает. И, разумеется, не ради справедливости, она великому кормчему неведома. Он поразит их булавой из царской амбиции. И доверенного своего, Дьякова, не пощадит.
Подумав, Надя спросила:
– Ты веришь, что будет так? Допустим... Но как дать знать обо всем этом Сталину?
– Ты хочешь сказать, как обойти Дьякова?
– Ефим задумался.
– Послушай, - заговорил он с воодушевлением, - ведь я собираюсь на прием к человеку, который занимает положение не меньшее, чем Дьяков. Ему и передам протокол. А рызгаловское «мясо» пойдет довеском. Что скажешь?
– Поступай, как знаешь. Меня, откровенно говоря, тревожит одно: как бы еще больше не осложнилось наше положение... А что, если тот самый деятель приятель Дьякова?
Ефим махнул рукой.
– Всего не предусмотришь. Бог не выдаст, свинья не съест, ничем другим утешить не могу. Сейчас же отвезу протокол помощнику. Посмотришь, после этого буду немедленно принят: тот человек захочет меня увидеть.
Ефим не ошибся.
Минут за пятнадцать до назначенного времени Ефим пришел в приемную. Помощник глянул на часы, вышел из-за стола, скрылся за начальственной дверью. Вскоре появился и кивком пригласил Ефима в кабинет.
С неприсущей ему робостью, как-то неуверенно двинулся он в раскрытые перед ним двери. Сердце билось учащенно, ноги плохо слушались. «Что со мной? Кого я испугался? Волнуюсь, конечно...» В таком состоянии он переступил порог сравнительно небольшого, очень светлого кабинета. Навстречу поднялся высокий худощавый человек. Сквозь старомодное пенсне он смотрел на Ефима внимательно, казалось, с несколько повышенным интересом. Серьезный, умный на вид, глаза - не злые и не добрые, - изучающие. Тщательно выбритые щеки прочерчены морщинами, скорее от худобы, чем от старости.