Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
Ефим сел к столу. Только теперь он заметил бутылку без этикетки, два граненых стакана, солонку с солью, две очищенные луковицы, ломтики черного хлеба и растерзанную селедку на выщербленной тарелке.
Хозяин налил по полному стакану себе и гостю:
– Это не «особая московская», а все же. Ну, солдат, давай махнем, а там и разговор пойдет. Поехали!..
– Чокнулись. Выпили. Крякнули. Закусили.
– Вот так мы и живем, — сказал вроде бы извиняясь Андреич, - нищенствуем, одним словом.
Ефим хотел согласиться: «Да, неказисто живете», но вместо этого примирительно сказал:
– Все мы нищие - война!
Андреич выразительно глянул на него своими блестящими черными глазами. Ефим отметил, что приветливый хозяин сейчас
– Помолодели вы с утра, - сказал он не потому, что так ему показалось, разговор пытался увести в другое, более приятное русло.
– Это я ради гостя малость прифорсился, то есть ради тебя. А так... Даже побриться иной раз неохота. Никакого настроения нет. Вот этот, - Андреич слегка потянул галстук, - уж и забыл, когда цеплял.
– Он разлил поровну остаток водки.
– Давай, Ефим, добьем, чтобы не отсвечивала, а то ни два, ни полтора, как говорится, ни в одном глазу.
Допили. Пожевали селедку, помолчали.
– Дошел я, Фимушка, - печально заговорил захмелевший Андреич, - можно сказать, до ручки. Нищий я из нищих.
– Он повертел пустой стакан, взглянул на донышко.
– Война, говоришь, все нищие... Ой ли?! Война одних раздела, а иных... но не об этом речь. Не война меня, Ефим, пустила по миру, раздавила, как червяка, не война... А ведь был я человеком. И сразу все рухнуло, в один черный день пошло прахом. Накрыла меня беда и сгубила, сгубила.
– Он достал платок из кармана, протер увлажнившиеся глаза.
– Что с вами случилось?
– спросил Ефим осторожно.
Андреич ответил не скоро. Он устремил задумчивый, скорбный взгляд, казалось, далеко за пределы своего убогого жилища, будто всматриваясь в минувшие годы и припоминая. Справившись с волнением, заговорил неторопливо:
– История эта длинная и на правду не похожа. Все же, верь, не верь, - а правда... Начну издалека, так понятнее будет. Пришел я сюда, на завода, как и ты, Ефим, прямо из госпиталя, только пораньше, в 1922 году, калекой, без ноги. В остальном — молодой, здоровый, сильный. Ну, какой ни здоровый, а на одной ноге ни у станка, ни у тисков смены не выстоишь. Определили меня сперва браковщиком, потом - контролером. Работал я хорошо, старательно, вступил в партию, общественные и партийные нагрузки выполнял на совесть. Назначили старшим контрольным мастером. Женился я на видной дивчине, родилась у нас девочка, потом - вторая. Завод к тому времени построил восьмиэтажный дом, вот тот, напротив. Дали нам в нем две просторные комнаты, понемногу обставились, приоделись, на работе все шло как по маслу - знай, живи, не тужи!.. И глядел я соколом, даром что на одной ноге.
Андреич глубоко затянулся махорочным дымом, отряхнул на пустую тарелку пепел с «козьей ножки», еще раз затянулся, спросил:
– Помнишь, в тридцать девятом состоялись первые выборы в Верховный Совет?
– Как не помнить! Помню.
– Так вот, нашим кандидатом в депутаты был, на мое горюшко, великий вождь народов товарищ Сталин... Ты подожди смотреть большими глазами, слушай дальше, поймешь. Одиннадцатого февраля 1939 года должна была состояться встреча избирателей Сталинского округа, то есть нашего, со своим великим кандидатом в депутаты. За день до этого вызвал меня к себе секретарь парткома завода и говорит: «Тебе, Иван Андреевич, большая честь и доверие оказаны: пойдешь от нашего завода в Большой театр на встречу с товарищем Сталиным». Я прямо опешил: «Я?! На встречу с товарищем Сталиным?!» Парторг говорит: «Да, ты! Чего удивляешься? Коммунист, общественник, передовик производства... В общем, вот тебе пригласительный билет и счастливо! Поздравляю!.. Да, не забудь взять с собой еще паспорт. Там строго!»
Знаешь, Ефим, я так разволновался тогда, так обрадовался... Если бы вдруг выросла у меня оторванная нога - и то я, наверное, меньше бы осчастливился. Шутка ли - завтра я увижу самого Иосифа Виссарионовича
– Помню, помню...
– Целый день одиннадцатого февраля я жил как понарошку: не мог дождаться вечера. Встреча была назначена на шесть часов. В четыре я надел новенький темно-синий бостоновый костюм, начистил до зеркального блеску штиблетину, жена завязала мне модным узлом новый галстук, кстати, вот этот самый, и все приговаривала: «Какой ты, Ваня, счастливый!» Девочки мои, одной было семь, другой - восемь, прыгали вокруг меня и просили: «Пап, возьми нас к товарищу Сталину!» А я, как дурачок, улыбался и молчал.
От станции метро «Площадь Свердлова» до Большого театра, ты знаешь, метров сто, не больше. Так вот на этом отрезке какие-то в штатском раз пять у меня документы проверяли, подозрительно всего осматривали, ощупывали. А я - ничего, понимал, куда иду.
Местечко у меня, скажу тебе, оказалось замечательное: партер, 14-й ряд, никакого бинокля не надо. Действительно, думаю про себя, счастливчик, увижу нашего родного, можно сказать, в упор. Так оно и вышло.
Минут без двух шесть на сцене появился товарищ Сталин и его соратники - Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович. Все встали и минут десять аплодировали, выкрикивали разные приветствия в честь Иосифа Виссарионовича. Что творилось! Передать не могу. Затем приутихли... И Сталин начал речь говорить. Я смотрел на него во все глаза, старался получше запомнить. Представляешь, он совсем не такой был, как на портретах. Рисовали его всегда большущим, без сединки, без морщинки, этаким видным мужчиной. А тут, гляжу, человек он роста невысокого, седоватый, и в усах серебро поблескивает, лицо смуглое, побито рябинкой. Вот глаза, действительно, как на портретах - суровые, пронзительные. Глядел он с трибуны в зал с прищуром, будто кого разыскивал. Говорил негромко, но внятно... Ты речь его читал?
– Читал, толковая речь...
– И мне понравилась. Просто, понятно говорил, доходчиво... Вернулся я с этой встречи домой поздно. Дома все на ногах. «Ну, как?
– спрашивает жена, - рассказывай!»
И утром на работе, в цехе, вопросами засыпали: какой, дескать, он, что говорил, как говорил?.. Отвечаю: «Говорил товарищ Сталин хорошо, даже очень...»
«А какой, - спрашивают, - он с виду, сам из себя?»
«Обыкновенный, - говорю, - человек, как все люди, ничего особого: невысокий, седоватый, лицо маленько с рябинкой. А в остальном, как на портретах».
Прозвенел звонок к началу смены. Все разошлись по своим местам. И я - в свою конторку. После обеда, часа в три, вызывает меня спецотдел завода. Иду туда и думаю:
«Зачем понадобился такому отделу?» Прихожу к начальнику Вижу у него сидят два лица мне не знакомые, в штатском. «Вы Михайлов Иван Андреевич?» - спрашивает один.
«Тот самый, - отвечаю, - а что?» «Ничего, - говорят, - следуйте за нами».
Время тогда какое было? Не скрою, струхнул. «Куда, - спрашиваю, - следовать-то?» «За нами, - говорят, - следуйте, там увидите». «А кто вы такие, чтобы за вами следовать?» - это я им. «Мы из НКВД», - и показывают мне удостоверение. Говорю: «А я-то при чем тут?» Приказали: «Меньше разговаривайте!» Что поделать? Ковыляю и думаю: «Не иначе как недоразумение вышло». В «эмку» меня усадили и увезли. Куда бы ты думал, Ефим?.. На Лубянку!..
Ефим слушал, смотрел на рассказчика, но порой не видел его. Перед ним возникали иные образы. Он вспомнил, как из дома, где он жил тогда, в 1937 году, то и дело исчезали невесть почему, невесть куда почтенные люди: ученые, врачи, писатели, даже старые большевики. Пачками исчезали, словно в черную пропасть брошенные.
Ефим был еще молод - чуть больше двадцати. И никак не мог ясно осознать термин, не сходивший в тот период со страниц газет, грохотавший из всех репродукторов, косивший людей как чума, тяжелый, как могильная плита и непонятный, как иероглиф: «Враг народа!», «Враг народа!», «Враг народа!»