Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
«Отчего, - ломал себе голову Ефим, - выдающиеся революционеры, сподвижники Ленина, совсем недавно стоявшие у руля советского государства и партии, объявлены врагами народа, а друг народа - неизвестно откуда взявшийся нарком внутренних дел, худосочный пигмей Ежов? Что происходит? В чем причина? Где правда? Как найти ответы на эти вопросы?»
Необъяснимое будоражило Ефима, часто заставляло задумываться. Задумываться, но не более: докопаться до корня событий, здраво оценить происходящее молодому журналисту, искренне преданному революции, было тогда не дано... И сейчас, глядя на Андреича, Ефим еще не мог толком уяснить, чем закончится так странно начавшаяся история.
– Ефим, ты меня слушаешь?
– перебил его размышления Андреич, - может тебе не интересно, так скажи, я не буду. Поболтаем о чем-нибудь другом.
–
– Коли так - слушай внимательно и не гляди на потолок... Ну так вот, усадили меня те двое на заднее сиденье, они по бокам, я в середке, как жених. Машина с ходу взяла приличную скорость. Когда с Маросейки повернули направо, я сразу догадался, куда меня везут... Но зачем? Почему? За что? Привезли меня в тот красный дом на Лубянке, заперли в маленькой комнатушке. Окно - крест-накрест железные прутья - решетка. Худо мне, ой, как худо! Куда ты, думаю, Иван, попал, что с тобой будет? Однако утешаю себя: ничего плохого не будет, ошибка это. Вот расспросят и выпустят, да еще с извинением, мол, простите, товарищ Михайлов, недоразумение получилось. И на машине с почетом отвезут домой...
Так я думаю, гадаю. Вдруг дверь открывается: «Арестованный, на допрос!»
«Арестованный!..» Веришь, Ефим, слово это стукнуло меня по башке молотком... Привели меня в светлый кабинет. На полу - ковер, шторы на окне шелковые, мебель - какой я отродясь не видал, одно слово - комната нарядная, но какая-то жуткая, а почему - сам не пойму. За столом, в кресле, гляжу, человек в штатском, смотрит на меня пристально, глаза холодные, насквозь просверливают. «Присаживайся, - говорит, - ишь ты какой глазастый, теперь понятно...» «Что, - говорю ему, - понятно, ничего не понятно. По какому такому праву меня сюда привезли?» Он посмеивается: «Все понятно, глазищи у тебя, Михайлов, как фары. Вредно иметь такие, чересчур много видят» - я опять ничего не понимаю. Говорю ему: «При чем здесь мои глазищи? Они по моей работе в самый раз. Я контрольный мастер, товарищ, не знаю, как вас...» Он аж через стол перегнулся, зашипел: «Серый волк тебе товарищ! Для тебя я - следователь! Уяснил? Гражданин следователь!.. И поменьше вопросы задавай. Твое дело отвечать... Был ты вчера в Большом театре на встрече с товарищем Сталиным?» «Был», - отвечаю. «Хорошо ты видел, глазастый, - это он мне, — нашего дорогого вождя?» «Отлично, — отвечаю, — как вас вижу сейчас, я сидел в партере...» Он хитро так, вроде с издевкой, спрашивает: «Может, опишешь словами облик нашего дорогого Иосифа Виссарионовича?»
«Куда он клонит, - думаю, - зачем ему сталинский облик?»
А он опять: «Давай, давай, описывай! Может, позабыл? Может, тебя хорошенько обработать надо, чтоб память освежить?»
Насчет «обработки» я еще тогда, Ефим, никакого понятия не имел и отвечаю ему: мол, память у меня на месте, обрабатывать ее незачем, встречу с товарищем Сталиным век не забуду.
Он прямо-таки зашелся от смеха, аж за живот схватился. «Точно, - говорит, - век не забудешь!.. Ну, давай рисуй облик вождя...»
Я, понимаешь, еще ничего никак в толк не возьму, спрашиваю его: «А вы сами разве не видели товарища Сталина?» Он перестал смеяться: «Видел - не видел - не твое дело, рисуй!» Я обрисовал, так мол и так, и рост, и седину, и лицо с рябинками... «С рябинками, говоришь?
– Это он меня переспросил.
– С рябинками?» «Точно, - отвечаю - с рябинками», - и ничего не подозреваю. «Ты, - спрашивает, - хорошо видел?» «Отлично», - говорю. Он криво улыбнулся, сквозь зубы процедил: «Хватит!» Взял лист бумаги, быстро стал писать. Потом протянул мне исписанный лист: «На, прочти!» Я прочел. Изобразил он все точь-в-точь, как стенографистка. «Правильно?» - спрашивает. «Все верно», - говорю. «Тогда, - ткнул пальцем, - подпиши вот здесь», - я подписал. Он еще похвалил меня: «Ты молодец, Михайлов, и обрабатывать тебя не пришлось...» «А к чему это?» - допытываюсь я. Он опять смеется: «Ну и дурак, - говорит, -ты, Михайлов, дубина и трепло. Вот получишь за свое зрение по 58-ой на полную катушку, тогда и поймешь...»
Услыхал я такое, Ефимушка, поверишь, голова у меня кругом заходила: что за слова такие - «пятьдесят восьмая», «полная катушка» - не уразумею, хоть убей. Хотел спросить об этом следователя, да не успел рот раскрыть, он вызвал охранника: «Увести!»
Сижу
Андреич тяжело помолчал.
– Судила меня тройка. Суд был скорый, минут двадцать, не больше. С самого начала судья объявил мне, что я враг народа. Я попробовал защищаться, объясняю: я - передовой мастер, коммунист... куда там! Судья зарычал на меня: «Не смей произносить слово «коммунист», ты - враг народа, да еще ярый враг!.. В каком виде ты осмелился представить народу образ нашего великого вождя?» Я недоумеваю: «В натуральном, - говорю, - как есть...»
Судья весь красный сделался, как рак вареный, заикаться начал: «Выходит, выходит... наш великий вождь маленький, да еще, да еще... какая наглая клевета!
– орет.
– С рябинками на лице?!»
Эх, Ефим, Ефим! Знать бы мне тогда, что еще глубже себе яму рою, промолчать бы!.. А я возьми да ляпни: «Ну и что? Какая тут клевета? Наверно, товарищ Сталин в детстве оспой болел...»
Переглянулась тройка между собой, лица у них вроде бы позеленели, глаза выкатились, привстали все, того и гляди, кинутся на меня с кулаками, пришибут... Потемнел у меня, Фимушка, в глазах свет божий. Одно понял: ни за что ни про что в большую беду попал... Суд на совещание не уходил, видать, приговор был готов заранее: именем и так далее... за компрометацию великого вождя народов, суд в составе... приговорил Михайлова Ивана Андреевича к пяти годам лишения свободы с отбыванием срока наказания в лагерях НКВД.
Андреич замолчал. Не вздох - стон вырвался из его груди.
– С двадцатого февраля тридцать девятого по двадцатое февраля сорок четвертого отдежурил я в этих самых лагерях. Теперь мне, Ефим, в ад не страшно попасть... много я встретил там, за колючей проволокой, «врагов народа», таких же, как я... Помню, дуралей, раньше так и думал, что сажают и правда лиходеев народных. Знал же многих с нашего завода, которых брали энкавэдешники, уверен был, что они хорошие, честные люди!.. А вот на тебе! Замутила, загадила агитация-пропаганда башку, посеяла сомнение... Поздно отрезвел, когда ежовская плетка самого поперек хлестнула... Так-то вот!.. Все мы такие, пока дело до своей шкуры не коснется... Как я там выжил, только Богу известно. Одна нога выручила: приспособился в тюремной мастерской сапоги да башмаки тачать. Тем и отделался от каторжных работ...
Андреич низко опустил голову, обхватил ее руками.
– Но, - шумно выдохнул он, - не зря сказано, что человек слабее мухи и крепче железа. Выжил я, стало быть, в той преисподней. Переписки с женой был как враг народа лишен... Вернулся из заключения в Москву - ни жены, ни детей. В комнатах моих чужие люди. «О вашей семье ничего не знаем, вроде выслали в Сибирь, еще в тридцать девятом».
– Заплакал я, Ефим, как дите малое: остался одинешенек... Потом заковылял в отдел кадров: может, там что узнаю о жене и девочках своих. Родионов встретил меня душевно: «Ваня, Ваня, как же это ты тогда промашку дал?» Рассказал он мне, что вскоре после моего ареста жену с детьми выслали в Красноярский край. Слышал от кого-то, что жена моя там недолго промаялась - умерла, девочек отправили в детский дом. В какой? Где? Он не знал. Меня пообещал взять обратно на завод, мол, наказание свое ты отбыл, на фронт не годишься, а специалисты нам нужны, мастером вряд ли удастся поставить, а контролером... пожалуй, уговорю первый отдел. Начнешь работать, разыщешь девочек и заживешь. Не горюй, сказал, всякое бывает... Вот я и говорю тебе теперь: он хмурый, но душевный, хорошему человеку поможет.
Начал я работать там, где ты меня застал. Комнат моих мне и не думали вернуть, дали вот эту хоромину. Собрал я кое-какой мебельлом, деньжат поднакопил немножко, взял отпуск и поехал в Красноярский край. Отыскал могилу жены, поклонился ей... Нашел детдом, где мыкались мои сиротки. Привез их сюда. Старшей теперь тринадцать, младшей двенадцать. Голодно, холодно... Отправил я их в деревню, в Пензенскую область к тетке, там посытнее. Пишут, ничего живут, по хозяйству помогают, учатся... Вот так, Ефим. Дорого мне обошлись сталинские оспинки... Только ты про это нигде, никому, ни-ни! Я тебе рассказал одному, по дружбе, доверяю тебе. Смотри же!
– Андреич приложил палец к губам. — Молчок! А то, знаешь, и тебе влетит, как пить дать. С этим у нас просто.