Эха – на!
Шрифт:
Фамилия у Лехи была громкая. Дипломатическая, прямо скажем, фамилия. Его на курсе так и звали – Консул. Правда внешности соответствующей, консульской, Леха не имел. Напротив, был он худощавым, даже с виду несколько болезненным, точно голодом его слегка поморили, не очень, впрочем, сильно, а так, для острастки. Боб, увидев Маршала впервые, по своему выразил ему свое сочувствие, за глаза конечно, шепнув мне, мол, этому парню нужно срочно что – то съесть. Если бы я в то время хорошо разбирался в кинологии, то непременно окрестил бы Леху не Консулом, а Бассетом. За конструкцию глаз и такой же, как у милых этих собачек, немного страдальческий взгляд. Леха был года на четыре старше нас, вдобавок женат, и поначалу держался обособленно. Дружбу он водил с ровесниками, уже отслужившими, как и Консул, в армии, Женькой Кавериным и Ваней Скрябиным. Вдобавок, были они по сути земляками – Котлас, Коноша, Коряжма. Все трое никогда не отказывались выпить, причем Иван, медленно выцедив стакан любого предложенного пойла, обязательно качал одобрительно головой и причмокивал с видом сомелье: «Хорошее вино!», а Женя, хоть ты ему вискаря налей, хоть «Курвуазье» или « Твиши» поднеси, качал головой, утверждая, что травят народ черте чем, и вообще – «вязде огибаловка». Консулу было все равно что и где употреблять. Процесс пития до времени протекал у него тихо и неприметно. Пока он не проходил «точку невозврата». Тогда Консул становился довольно агрессивным и мог даже полезть в драку, хоть и выходило это у него почти всегда в ущерб себе. Он служил на острове Свободы и в алкогольном угаре любил покрикивать, мол, ему сам Фидель на дни рождения открытки с личными поздравлениями шлет. Виват, барбудос! Он и сам из них, только секретный, бриться приходится, дабы враги не догадались.
По стародавней традиции третьекурсники проводили сентябрь на полях подшефного совхоза, предаваясь увлекательнейшему занятию – уборке моркови. Жили студенты тут же в лагере, разбитом близ совхозного поселка и состоявшем из нескольких жилых бараков и столовой. Орду морковоуборщиков возглавляли преподаватели и аспиранты как правило с общеинженерных кафедр. Было их не так уж и много, человек пять – семь в общей сложности, но этого вполне хватало. В урочный час настала и наша очередь отдать долг родному сельскому хозяйству. Командовал нами доцент кафедры теории механизмов и машин Ребров, еще довольно молодой и не без чувства юмора мужик, предмет свой знавший очень прилично. Он как раз вел у нашей группы практику и курсач, и мы его вполне уважали, тем более, что пустословом он не был, балагурить, как многие преподы, не старался, и отличался строгим отношением к процессу учебы, напоминая порой не гражданского, а сугубо военного человека. Сам себя он очень ценил, был о себе высокого мнения и честь свою всячески оберегал от разного рода посягательств. По этой причине, например, у него нужно было действительно учиться, а не страдать реферней в студенческом научном обществе, дабы получить
Итак, прибыв в расположение совхоза, скажем, «Большое дышло», наиболее инициативные и опытные люди сельхозотряда предприняли немедленные шаги для обеспечения достойного и, насколько возможно, комфортного существования в полевых условиях. Первым делом нами была захвачена столовая, куда, на правах, главного дежурного был определён Стас Станкевич, он же Ша. Дело в том, что означенный Ша сочинил себе легенду о нетрудоспособности по абсолютно вздорному поводу, именно ввиду вздорности и показавшемуся убедительным нашему начальству. Ша, ничтоже сумняшеся, облепил поясницу перцовым пластырем и заявил, что у него сорвана спина, ибо он спортсмен. И был зачислен на камбуз годным к нестроевой. Группа Боба, Ежика, Шынка, Кулька и Нечи определилась на тарный склад, а я, Чушка, Клепа, Ватсон, Пэк, Микита и Зеленый – в грузчики. Имели мы в виду в грязи ковыряться. Да и проверяющими шакалить тоже не в жилу, своих же мордой в неубранные корнеплоды тыкать. Лучше уж с чистой совестью «шланговать», никому не мешая.
Первый завтрак в столовой мы привыкли устраивать еще до общего подъема. Опять – таки не девчонкам же – стряпухам, воду таскать, дрова колоть. С этими делами мы справлялись быстро и в благодарность за сноровистость и оперативность нам готовили нечто выходящее за рамки макаронно – тушеночного меню. Например омлет на большом противне, пышностью напоминавший кусок пухового одеяла. К тому же на кухне было чрезвычайно удобно и практически безопасно раскатить с друзьями одну, вторую, третью бутылочку портвейна или чего – то похожего. Накладки впрочем не исключались, ибо Ребров был человек дотошный, имевший обыкновение знать, что происходит во вверенном ему отряде и его подразделениях. Однажды он почти накрыл нас в самый разгар «адмиральского часа». Мы как раз опустошили свои стаканы, а Ша, рассказывал анекдот и промедлил немного. Вдруг отворилась дверь и в каптерку зашел наш командир. Он окинул взглядом высокое собрание, осведомился, все ли в порядке в столовой, и что это мы тут делаем. Стас вполне по – деловому ответил, дескать порядок у него полный, а нас он привлекал в качестве добровольцев, дабы распилили двуручной пилой несколько сучковатых, толстенных бревен, давно уже валявшихся на территории лагеря. «Ну, хорошо, – Ребров еще раз оглядел нас и задал последний вопрос: «Станкевич, а в стакане у вас что?». Ша зевнул и преспокойно ответил: «А это компот». После чего медленно выцедил коричневатую жидкость и, подойдя к раковине, сполоснул стакан водой из висевшего над ней рукомойника. Тем все и закончилось.
Все, да не все. В том смысле, что как в известной песне поется – «Все впереди!». Как выяснилось вскорости, доцент Ребров тоже был отнюдь не дурак выпить. А выпивши, поиграть на баяне. Играл он, кстати, неплохо, по всему видать учился в музыкалке. Одно слово – голяшник. Но игра игрой, а кроме этого, опрокинув рюмку, имел ученый муж обыкновение блюсти и контролировать в лагере армейскую дисциплину с удвоенным рвением. Чтобы, значит, ни звука из комнат, ни шатаний студиозусов без дела в расположении. Вот, оказывается, чего ему для полного счастья недоставало «по бухаре». Но мы тоже любили выпить. Компания у нас подобралась хоть куда, времени навалом, деньги, даже если их не было, можно было отыскать. Короче, в один прекрасный день обстоятельства места, времени и действия сложились в единый вектор и… Утром того рокового дня Боб бегал по комнатам, лихорадочно спрашивая, не найдется ли у кого одеколона или лосьона после бритья, мол Ежик (вот же, блин, как в анекдоте!) брился и сильно порезался, прижечь бы ранку. Саша Осадчий, встретившийся Бобу на пути, и поведавший, что у него есть отличный крем после бритья с чудесным антисептиком, был немедленно подвеhfгнут обструкции со стороны Боба и снабжен деловым советом, куда ему следует этот крем засунуть. А одеколон нашелся у Консула, который и был извлечен из своих апартаментов вместе с флакончиком, и проследовал к нам в будуар, где вместе с присутствующими употребил «тройник», как и предусматривалось сценарием, внутрь. Далее все события развивались по схеме, напоминавшей тактику боя войск арабского халифата, у которых вслед за «утром псового лая» следовал «день помощи», плавно переходящий в «вечер потрясения». И вечер не замедлил настать. У нас в комнате было довольно шумно, орал магнитофон и присутствующие общались далеко не шепотом. Гитара тоже нашла самое живое применение и «свежий запах лип» примешивался к сентиментальным просьбам вроде «не пишите мне писем, дорогая графиня». Вполне уже пьяные грузчики и тарщики, а также приглашенные почетные гости Ша и Консул, вели себя в общем и целом прилично то есть за пределы помещения не выползали, не колотили в стены кулаками с криками, обращенными к соседям, вроде призыва «Не спать!», и не пытались выяснить меж собой «кто из них щенок?». Атмосфера «за столом» была праздничная, ибо праздники мы устраиваем себе, как известно, сами, и внушала нам надежду на приличное завершение события. На беду, в это же самое время, на другом конце лагеря, доцент Ребров и вверенные ему аспиранты и ассистенты в количестве пяти – семи человек, тоже сидели за столом, по поводу чьего – то дня рождения, употребляя, конечно же, не минеральную воду. Дойдя до определенной кондиции, начальник сельхоз отряда возбудился к активности и решил «обойти дозором владенья свои», выслав вперед дозор – аспиранта Василия. Вася, обычно спокойный и даже тихий молодой человек, во хмелю проявил нешуточное служебное рвение, которое вполне логично привело его, спустя некоторое время, к запертой изнутри на ключ двери нашей обители. Мы, если честно, не сразу сообразили, что к нам ломятся незваные гости. А сообразив, не проявили ни малейшего желания открывать, сообщив через перегородку нестройным, но громогласным хором маршрут дальнейшего следования желавшему войти. Нашу декларацию, однако, услышал не только Вася, но и главные проверяющие силы, уже скопившиеся в коридоре у заинтересовавшей их комнаты. Стук в дверь усилился и стал, как нам показалось, возмутительно требовательным и, более того, наглым. В ответ Чушка, повернув «головы кочан» к двери, и увидев сидящего совсем рядом с ней Консула крикнул: «Консул, открой, смажь по карточке, но никого не пускай!». Леха, ни секунды не промедлив, вскочил со стула, повернул два раза ключ и распахнул дверь. Он действительно не стал разбираться, кто перед ним стоит, и Вася, оказавшийся на острие атаки, был взят за плечи, резко развернут на сто восемьдесят градусов и отправлен вглубь коридора пинком под зад коленом. Такая же участь через мгновение постигла и доцента Реброва, после чего Леха шагнул обратно в комнату и закрыл дверь на ключ. Мы, собственно, толком и не поняли, что произошло. Возлияния шли своим чередом, музыка не умолкала, гомон за столом стоял уже конкретный, попробуй тут сообрази. Но командиры предприняли обходной маневр, попытавшись взять комнату штурмом через приоткрытое окно. И тут настала очередь Нечи. Он с неожиданным для его комплекции проворством метнулся к влезавшему на подоконник Васе и схватил аспирантика за грудки. «Да куда же ты, халдюк, лезешь? – почти ласково прошипел он Васе в ухо. «Да ты знаешь, что я в Сирии с такими делал? Когда каждые пятнадцать минут за борт гранату, чтобы ваш брат не заполз куда не надо! А ты мину – прыгалку разряжал, а сынок? Да со мной смерть в обнимку спала. А ты мне отдохнуть не даешь?». Нечи вообще был мастер на подобную галиматью. Откуда он это все брал, одному Богу известно. Но получалось у него очень даже убедительно. И внешность соответствовала. Лицо Нечи напоминало потертую боксерскую перчатку, опытную, повидавшую виды, и поэтому, вполне уже неагрессивную, добродушную. Рост и разворот плеч он имел почти гвардейский, тем более он уже отслужил своё, и был по поводу армейской жизни в теме. Так что Василию вновь не повезло, сопровождаемый боевыми сказками – присказками, он вылетел в окно и обосновался на травке, сидя на пятой точке, и утратив всякое желание к репрессалиям. Доцент Ребров тоже повел себя разумно. Он просто ретировался и появился вновь часа через три, приведя себя в порядок. К тому времени мы тоже убрали следы праздника и переместились на природу, оставив в комнате Клепу и Пэка, самых спокойных и почти уже трезвых к приходу Реброва, поскольку они спали. В итоге инцидент развития не получил. За малым исключением. Ребров таки запомнил, кто же отвесил ему столь обидный пинок и на исходе семестра зарубил Консулу четвертый этап курсовика, который считался по программе на ЕС ЭВМ в институтском вычислительном центре. «Ваша программа опять не прошла, придется все выполнять вручную. Но, боюсь, вы не успеете.», – ледяным голосом объявил он Лехе. К экзаменам Леха все – таки успел, сдав курсовой не Реброву, который на его удачу, захворал, а профессору, читавшему у нас курс лекций по ТММ. Но оказалось, что это были только цветочки консульской судьбы. А через год она преподнесла Лехе настоящую волчью ягодку.
ffИзвестно, что самый действенный способ борьбы с искушением – поддаться ему, что Консул и сделал. Просто не в том месте и не в то время. Дело шло к маю. После лекции по техмашу я вышел на улицу и решил перекурить у здания кафедры, расположенном во внутреннем дворе института за главным корпусом. Едва прикурив папиросу и с наслаждением задымив, я увидел бредущего ко мне Леху. Вид у него был откровенно меланхоличный и я, внутренне усмехнувшись, решил, что приятель мой вчера основательно перебрал, а теперь откровенно болеет. Консул действительно был с похмелья, но, как выяснилось из последующего разговора, печалило его не это. «Ты понимаешь, Длинный» – Леха тоже закурил и жадно затянулся: «Мы позавчера в ДНД дежурили. И похоже влетел я на полную катушку. Послал, значит, участковый меня и двух ментов по притонам, да блатхатам пройтись. Ну, на которые сигналы от народа поступают. Мы и пошли. Заходим, это, в квартирку одну, а там как раз шалман. Три девки бухие, но не так, чтобы очень. Одна, кстати, симпатяга такая, и бойкая. Язык подвешен. Ну, и пару мужиков, те уже совсем раскладные, в спальне на кроватях дрыхнут, будили – ноль эмоций, в полной отключке. На столе водка – селедка, довольно прилично накрыто. Картишки валяются, денег около стольника, трехи, пятерки, рябчики. В общем ничего особенного. Ну, менты посмотрели, свое что – то в умишках прикинули, пошептались, и говорят мне, ты, парень, здесь побудь полчасика, посмотри, чтобы не слинял никто. А мы сейчас пробежимся еще в пару адресов, и сюда вернемся. А я что? Сидеть не бегать. Действуйте, отвечаю. Пост принял. Принял—то принял. Сел на стул, закурил. Девки спокойно себя повели. Тоже сели. Хлопнули по рюмахе, о своем трындеть стали. А потом эта, красивая – разбитная ко мне оборачивается и томно так спрашивает: „А, вы, что нас заарестуете? А за какие грехи, гражданин начальник? Мы ничего такого не делали. В койках наши парни спят, считай – женишки, один вообще мой брат родной. А так мы – чистые голубицы“. Ну я ей объяснил, мол, никакой я не начальник, просто студент – дружинник, надо вот и дежурю. А к милиции отношения не имею. А она: „Так может с нами за компанию тяпнешь полстаканчика, красавец?“. Я и подумал, а что если действительно накатить граммов сто – сто пятьдесят? Кто заметит? Опять же у меня, как назло, голова разболелась. Ну и накатил. Потом еще. С девчатами разговорился. Поближе подсел. Познакомился с языкатой, оказалось Женя её зовут. Она на „Красном треугольнике“ трудилась, да выгнали недавно за прогул. Дальше – больше, то – сё, я и не заметил, как Женя эта у меня на коленях устроилась. Те двое, её подруги, на кухню зачем – то вышли, чайник что ли поставить или еще зачем. Не знаю. Короче, когда участковый пришел, а дверь не запертая осталась, мы с подругой почти лежа общались. А мне уже порядком захорошело. Я окосел и о повязке дружинника позабыл. Не снял даже. В общем, сгорел я, Длинный, синим пламенем. Участковый орал благим матом, обзывал парашником и шалашней пропойной, посулил в институт обязательно капнуть. Теперь аморалку пришьют и вышибут». Я только головой покачал сочувственно, а что тут скажешь? Если телега в деканат придет, то из комсомола Леха вылетит пробкой, а там и на отчисление могут подать. Подобные эскапады мало кому сходили с рук. Ишь, ты, Консул, Ален Делон какой! Прямо кентавр. Я ту красотку кабаре конечно в глаза не видел, но знать ей шибко мужика недоставало, коли Лехины стати хлипковатые вдруг приглянулись. Я ни в коем случае приятеля не осуждал, никто от конфузов не застрахован. Но вот чем ему помочь? «Слушай, Длинный. А может быть мне на вечерку перевестись?», – спросил вдруг Леха, закурив еще одну «беломорину». И вдруг оживился: «Мне в армейку не ходить, долг уже Родине отдал. Устроюсь на работу. И закончу на полгода раньше. На вечерке же пять лет учебы и в дамки. А тут осталось то ерунда». Я тоже не исключал такого варианта развития Лехиной судьбы, и даже горячо его поддержал, а то расстроится, опять налимонится, угодит в мойку, в смысле в вытрезвитель, по закону парных случаев. Кому от этого польза? На такой неожиданно оптимистичной ноте мы и расстались. Через некоторое время бумага соответствующего содержания, как и обещал участковый, действительно пришла в деканат. Но Консул был уже недосягаем для репрессий. Он перевелся на вечерний и трогать его не стали. Так что диплом он имел и вправду на полгода раньше нашего.
У Хуршида в тетради по химии корявым почерком была записана магическая фраза, напоминавшая древнее заклинание: «Сол вазмадевствует. Получаем на ашдвао и вады…». Ничего удивительного, заводские стипендиаты из славной среднеазиатской глубинки на кафедре иностранных языков учили русский. В те времена подготовка национальных кадров считалась актуальной задачей и кадрам этим будущим создавалась «зеленая улица». И все равно Хуршиду поначалу приходилось трудновато. «Ничего, Хуршиджан Рахмаджанович, – любил говаривать ему преподаватель той же химии доцент Красильников – Я сделаю из тебя человека! Благо химия, что по – русски, что по – иному, все одно – формулы. На любом языке понятны». Кафедра химии была подразделением примечательным. Тот же Красильников считал себя записным юмористом и остроумцем и на своих лекциях постоянно
Зачем я все это вспомнил? Да именно, чтобы вспомнить. Разные у нас были учителя. Не всех мы жаловали, далеко не все жаловали нас. Это сегодня я понимаю, что плохих учителей и вовсе не существует. Ибо процесс учебы зависит прежде всего от способности и желания ученика научится тому или иному, и вообще процесс сей – явление непрерывное. Главное научится извлекать рациональное зерно и пользу даже из самого негативного к себе отношения. Настоящие люди, между прочим, среди преподов тоже попадались и нередко. Наш курсовой замдекана, коего промеж собой мы величали Цепеллином, например, являл собой редкое сочетание способного «научника» и отличного воспитателя молодых шалопаев. Он никогда не лез к нам с наставлениями на путь истинный, но всегда помогал, влетевшим в очередное приключение вахлакам, избежать крайних наказаний, давая еще один шанс не вылететь из института пробкой и закончить – таки обучение обретением заветного диплома. Он прекрасно понимал, что никакие мы не злостные нарушители установленных норм и правил, просто энергию некуда девать, к тому же гормоны бушуют вовсю, вот и творим подчас невесть что. Честь ему и хвала, и хорошо, что не только ему. И ничуть не погрешу против истины, засвидетельствовав тот факт, что школа нашей alma mater была в той стране одной из лучших, в чем впоследствии мне и моим товарищам пришлось не раз и с удовольствием убедится. Одно только предъявление нашего вузовского диплома при трудоустройстве производило в большинстве случаев поразительный эффект, сразу весьма существенно повышая, говоря современным языком, рейтинг обладателя. Конечно, это сейчас я такой рассудительный и объективный. А тогда… Тогда все было как и положено в молодости, все по максимуму, из крайности в крайность. Икалось преподавателям, наверное, частенько. Ибо поминали мы их, не дай Боже услышать. А как же? Каждый болел за свою команду. А многие из противоположной дружины мнили себя большими оригиналами. Как наш математик Евгений Смердеевич, взявший моду придумывать интегралы для контрольных работ из головы. Причем очень часто это были не берущиеся интегралы, и мы до одури тщетно пытались их решить. А когда убеждались, что они не имеют решения, наш наставник, хмыкнув ехидненько, писал на листочке пару – тройку новых, и наши мучения продолжались. Был наш Женечка, как мы его за глаза величали, с претензией на изысканность. Бородка a – la Ришелье, портфельчик с монограммой, трубка с крышечкой, ручка с золотым пером (вы своей в журнале не пачкайте, мою ручку в деканате знают!), костюм тройка серый или синий. Оба в яблоках, в винных наверное, холостяком был наш патрон. И в разговоре с ним создавалось впечатление, что он любую фразу начинал с непонятного мяуканья: «А – мня, ня…». Ехидос, короче. В отместку мы повадились на переменах или на переходе из корпуса в корпус, встретив Евгения Смердеевича, орать ему в спину: «Женька! Жека, ё – мое, кого я вижу, дед, тормози! Парни, где Жека? Да вот же он! Же – е – е – ка!». А когда он в недоумении оборачивался и начинал растерянно искать глазами окликавшего, кто ни будь из нас с наглой улыбочкой говорил ему: «Извините, это мы не вам». А вот студенты – вечерники, по слухам, несколько раз обходились с ним более сурово. Рабочие парни с «Арсенала» или «Большевика», чуждые математического, а равно и всякого иного, эстетства, попросту били преподавателю морду, подкараулив его в темной подворотне после занятий. Другой ухарь, доцент Куницын, в прошлом заведующий кафедрой ТММ, был неравнодушен к молодым субтильным студенточкам. На экзаменах он приглашал их присаживаться к нему поближе, клал руку на плечико очередной инженю и, делая вид, что внимательно слушает ответ по билету, совершал рукой разнообразные ощупывающие и поглаживающие манипуляции. Спускаясь до пояса оппонентки и возвращаясь обратно. Точно по клавишам аккордеона, Девчонки краснели, смущались, но, преподаватель все – таки, по большей части терпели. И все им сходило благополучно, даже если толком ни черта не знали. Сам Куницын наверное был бессилен побороть свою эротоманию, хоть и пострадал из – за неё, лишившись, в свое время, заведования кафедрой. Страсть, увы, прорывалась наружу против его воли. Эксцессы на этой почве случались и в наше время, Гошка Курганцев, когда доцент попытался обнять на экзамене его невесту, подошел к преподавательскому столу и сбросил руку Куницына с Людкиного плеча. Лыцарь, за сей подвиг, был немедленно изгнан из аудитории, приплелся в общагу, и рассказал все нам. Но мы его тут же обнадежили, выразив готовность хоть сейчас помочь составить соответствующее письмо на имя декана факультета и подписать его у Гошкиных однокашников. Мало бы маньяку не показалось. Не в первый раз нам было «отмазывать» своих таким вот образом, с помощью коллективных петиций и протоколов якобы комсомольских собраний группы или этажа. Профильная кафедра не отказала бы в поддержке, да и замдекана в стороне не остался бы. Но инцидент завершился тем, что Гошка сдал экзамен на следующий день, на «хорошо» сдал. Остальное, как модно нынче говорить, без комментариев. Затерлось, забылось само собой. Однако же без последствий обходился далеко не каждый инцидент. Самым диким в то время нам казался тот факт, что можно было вылететь из вуза или взять академку в связи с не успеваемостью по физкультуре. Да я и сегодня считаю это дурью несусветной. И не стоит гэтэошникам новоявленным копошиться, возмущаться, урезонивать. Я сам значкистом был в нежном возрасте, к тому же много лет провел на борцовских коврах и татами, позже и таскал железо по качалкам до умопомрачения. Но это к делу не относится. Нельзя за физру из институтов отчислять. Что хотите, делайте, а отчислять не смейте. И здоровье нации, и прочая демагогия здесь не причем, просто спекуляция чистейшей воды, и лучше последить, как бы хорошо забытое старое не повторилось во всех подробностях, вы думаете я забыл, как положили в конце концов, с прибором, на все эти «готов к труду и обороне» в большинстве тех же школ? Нисколько не забыл. Кампании повального характера имеют свойство очень быстро выдыхаться и вырождаться, будучи подменяемы формальными приписками в отчетности. Так что слепой сказал посмотрим. А к физкультуре и спорту я с детства относился с любовью и пиететом, и ныне, смею вас уверить, так же. Я поводырей не очень жалую. Главные беды всегда от поводырей происходят. Ибо оные чаще всего зарываются и начинают лепить горбатого по любому поводу.
Самыми бесполезными, точнее даже вредными в вузе по праву считались кафедры общественных наук: истории компартии, марксистско – ленинской философии, политэкономии и научного коммунизма. Ну, с этими якобы историками и с позволения сказать учеными коммунистами сразу все было ясно. У них, у догматиков, главное правило – шаг вправо, шаг влево, прыжок на месте считаются побегом, конвой открывает огонь без предупреждения. Никаких фантазий, выучи и молоти, аки робот. Думать опасно, лишнее говорить не рекомендуется. «Партия торжественно заявляет, что следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Вот, значит, как. Это они нас имели в виду. И поимели по полной. Но с другой стороны, что можно было ожидать от лучших представителей красных когорт, рукоплескавших и одобрявших горячо сие решение двадцать второго съезда славного боевого авангарда советского народа? Наверное сотрудники наших кафедр общественных наук на самом деле никакими красными не были, за исключением нескольких старых маразматиков. Большинство же очень выгодно устроились на весьма не пыльную работу в достаточно приличном месте. И вся идеология. Философы наоборот отличались некоторым вольнодумством, от сих до сих конечно, но поболтать и пофантазировать любили. Поэтому на их семинарах обыно скука не водилась. Преподавателя политэкономии капитализма, молодую довольно милую женщину мы откровенно провоцировали вопросами, уводящими далеко в сторону от темы очередного занятия. Как ни странно, она легко поддавалась на провокации, думаю, что Наталья наша Владимировна тяготилась своими обязанностями, и вешала нам на уши свою экономическую лапшу без особого удовольствия. А вот главным политэконом, впоследствии доктор наук и профессор, являл собой пример глубоко творческого отношения ко всякого рода вранью. Этот выдающийся деятель настолько нас презирал, что имел мужество однажды заявить, мол для него, в отличии от прочих, труд уже стал жизненной потребностью, поэтому он вскоре уходит в творческий отпуск, дабы создать докторскую диссертацию. Лет через пять – семь после этого спича я имел счастье наблюдать несколько уже поблекшего и оплешивевшего нашего лебедя с докторской степенью по телеку, во время заседания какой – то ассамблеи дружественных независимых стран, где он благополучно и активно председательствовал, о чем – то вещал, с кем – то спорил. А почему же нет, ежели человек на своем месте, ври да говори. Для него ведь по сути ничего не изменилось, кроме антуража и мизансцены. Молодец был, Лиходей Иоасафович. Гигант мысли и духа. Такие нигде не пропадают.
Прозрение? Если нечто похожее и явилось в конце концов, то как же долго оно брезжило – приходило, ох, как долго, исподволь, опасливо таясь в закоулках сознания, подолгу фокусируясь, обретая и вновь теряя отчетливость, меняясь со временем. Что мы знали о жизни и о своей стране? Общие фразы и хрестоматийные примеры истории, оказавшиеся на поверку сомнительными, в лучшем случае, версиями произошедших и происходящих событий, Или вовсе абсолютно лживыми выдумками для дураков, коими мы и должны были обернуться в процессе систематического впитывания полезных и нужных сведений подобного рода. А мы спорили друг с другом. Как мы спорили! Ночи напролет. До хрипоты. Тогда, в середине восьмидесятых, питерские газеты повадилась регулярно публиковать статьи о партийцах и военных, убитых или загнанных в лагеря в период большого террора. Они были представлены читателям, и нам в том числе, истинными жертвами злодеев – сталинистов, рыцарями революции, «без страха и укропа». Это много позже нам стало известно, что перспективный красный маршал, до сих пор то и дело воспеваемый некоторыми шарлатанами от истории, – кровавый палач Кронштадта и Тамбовщины, применявший химическое оружие против восставших крестьян, практиковавший расстрелы заложников, ничем, кроме бездарности и трусости, не проявивший себя на полях боев, державший у себя на даче под Ленинградом прислугу вплоть до псарей, что когорта пламенных большевиков: иркутский экс – фонарщик, его прямой и непорсредственный, очередной при жизни, не в пример герою известного стихотворения, пароход и человек, иже с ними вождь иностранных революционных легионов, в числе прочих – виновники страшного голода начала тридцатых годов, бушевавшего по всей стране, а знаменитый вождь центробалта, муж жрицы свободной любви – палач, трус и подлец, один из инициаторов массовых убийств флотских офицеров, адмиралов, их жен и детей, накокаиненными матросами в семнадцатом году, что однофамилец знаменитого ныне философа и мыслителя, вождь коминтерна и хозяин северной столицы в начале двадцатых, сознательно обрек тогда Петрогад на голод, и вполне допускал уничтожение миллионов граждан, ибо они неисправимо инакомыслящие, что дьявольский крымский ревком, возглавляемый инородцем, после взятия Крыма, соизволением самого лучшего красного главкома гражданской войны, устроил там настоящую резню, уничтожив сто пятьдесят тысяч человек, а известная несгибаемая революционерка, будущая зампредсовнаркома и главный советский контролер за всем, за чем свыше укажут, лично поливала по толпе из пулемета, и впадала то и дело в истерику ибо патроны в лентах слишком быстро заканчивались, что ниспровергатель культа личности, освободитель и реформатор – настоящий иуда, верный и всеядный хозяйский пес, лживый интриган, а не прогрессивный творец пресловутой оттепели, свершенной с одной целью – обелить себя и партийную свою камарилью, всю по макушки в крови народной, а наилучший детский писатель, юный герой, командир отряда особого назначения, сдуру и сослепу зверствовал, обеспечивая светлое будущее одному степному сибирскому народу, да так, что его имя проклинают в тех местах до сих пор, а красного будду – главного первоконника и нынче не забыли «благодарные» узбеки. Еще один замечательный парень, латышский революционер, в честь которого был назван один известнейший советский поэт, также осчастливил сибирские и уральские просторы своим присутствием, организуя раскулачивание, по сути – геноцид, и сгоняя людей в колхозы, также санкционируя массовые уничтожения недовольных этим крестьян, чем печально и прославился, а в тридцать самом печально известном году, когда его самого ухайдакали ежовские приспешники, никто и не пожалел об этом, ибо собаке собачья смерть… И еще… и вот эти… и те… которые… Все, все, абсолютно все, камарилья целиком, без исключений и лакун, от любимцев партии и комсомольских вожачков до садистов энкавэдэшников и прочих чекистов. Одни судили и убивали других, назавтра их убивали и ссылали третьи, а тех в свою очередь уничтожали четвертые, и никто не отказался от игрищ дьявольских, никто не захотел остановиться, пусть даже ценой жизни собственной, все надеялись выиграть и уцелеть. Чекисты, партаппаратчики, комса, красные командиры… Имя им, как всегда, легион! У нас, точнее – у них, иначе не пристало. Все они принимали условия игры в которую однажды ввязались, игры безо всяких правил. Все они были готовы убить народ великой страны ради мировой революции, читай: ради собственной жажды власти, наживы и безнаказанности, и убили бы, если бы их не уничтожили раньше соратники, коллеги, такие же кровавые преступники, соглядатаи, стукачи, палачи, истязатели и вертухаи. А в наших ночных прениях Нечи обычно выступал на стороне отца и друга всех народов, оправдывая его «чистки» в рядах несгибаемых борцов – революционеров, а мы, остальные, пытались с Нечи хоть как – то совладать, толкуя ему о недопустимости подобных жертвоприношений, о лишении армии талантливых (ох – о – хо!) полководцев и прочая и прочая. Глупые слепые щенки. Нам предстояло слишком о многом еще узнать, слишком многое осмыслить и попытаться понять, принять или не принять, а ведь уже наваливались на нас события текущего времени, неслись они, ускоряясь, набирая мощь, и надо было разбираться в них на ходу, не откладывая в долгий ящик. Иначе совсем с катушек соскочишь. Спасало нас то, что мы были молоды, неприлично и откровенно молоды, поскольку самое ценное свойство молодости – очень быстрая регенерация в состояние равновесия после самых сильных потрясений и очень жестоких испытаний. Господь, в истинном милосердии своем, хранит молодых, а то и жить будет некому.