Экс на миллион
Шрифт:
— Пустое, — отмахнулся младший брат. — Горло заживет, сам расскажет. Интересно другое. Кто ж его так приголубил? Истинный приключенческий роман в духе моего тезки Пембертона. Мистика и загадка! Увлекательнейший сюжетец. Не хватает лишь кражи драгоценных камней.
— Боюсь, брат, — снисходительно покачал головой Антонин Сергеевич, — ты слишком увлечен витаниями в эмпириях и хочешь разглядеть авантюрный роман там, где царит проза жизни. Во-первых, наш пострадавший совсем не прост, о чем мне ясно свидетельствуют его многочисленные ранения на теле. Довелось ему в переделках побывать, уж ты мне поверь, — слова брата
— В крестьянах?! — вскричал Плехов-младший. — В этих добрых деревенских людях, с коими живу душа в душу? У нас отсутствуют даже споры из-за пашни, как у других. У меня всего-то и есть, что покосы, которые они категорически отказываются у меня арендовать, да яблоневый сад, к которому селяне не имеют никакого отношения. Не ими сажено, не их руками поддерживается. У меня даже прислуга своя. Из города. Один лишь кучер из местных, он же сторож. И пара девчонок на подхвате на скотном и птичьем дворе.
— Вот и держись от селян подальше, — предупредил Антонин. — Я наслушался историй о деревенских расправах с конокрадами. Бросят такого на землю, накроют мокрыми тряпками, сверху доской и давай ее охаживать цепами да мотыгами, пока внутри у истязуемого живого места не останется. Потом выбросят, как нашу находку, где-нибудь у дороги или в овраге. На теле ни царапины. А проведешь вскрытие… — доктор страдальчески закатил глаза. — Или иной способ практикуют. Свяжут вместе руки и щиколотки, подвесят на блоке через верхнюю перекладину воротины и резко отпускают.Роняют выгнутой спиной на землю. И так много раз, пока позвонки не разобьют.
— Страсти какие, ты рассказываешь. Вот ведь звери-то! Креста на шее нет.
— А ты не идеализируй деревенскую жизнь. Здесь нравы суровые. Муж, к жене обращаясь, непременно назовёт ее сукой и может избить за здорово живешь. Мне вообще претит повальное увлечением народом у нашей молодежи и разглагольствования о вине господствующего класса. В чем, скажи, ты или я виновны? Тем, что у нас дом в десять раз больше, или тем, что его колонны украшают?
Когда я смог ходить и выбрался впервые на улицу, тут же убедился, что чем-чем, а отчим домом братьям Плеховым гордиться не стоило. Хоть из меня еще тот спец по архитектуре, но даже мне было очевидно: более несуразного «дворянского гнезда» трудно вообразить. Одноэтажный, деревянный, на каменной подклети, он напоминал скорее длинный барак. А толстые и низкие колонны псевдопортика смотрелись нелепым обезьянничаем, лишенным подобия вкуса.
Правда, справедливости ради, нужно признать: внутри было по-домашнему уютно, хоть и бедненько. Хозяину дома к лицу такая атмосфера. Максим Сергеевич оказался трогательно, но докучливо заботлив. Докучливость выражалась в постоянных поползновениях разгадать мою тайну, а забота… За мной ухаживали как за членом семьи. Даже когда нас покинул старший брат, успев перед отъездом снять с меня швы и строго наказав не давать мне много болтать, младший носился со мной как с писаной торбой. Нежная пища, чистая сорочка и даже сюртук с барского плеча — мы оказались примерно одного роста, хотя плечами я вышел куда шире. И штиблеты! Обувку мне тоже организовали, как и носки на подтяжках. Бррр… Какая дикость! А еще пристяжные
… Шли дни. Я все тверже стоял на ногах, и все труднее мне было уклоняться от настырного Максима Сергеевича. Он же с меня не слезал. Так и норовил подловить на том, что мне по силам уже отвечать, а не только мычать и мотылять головой, как фарфоровый китайский болванчик, украшавший гостиную. Толкни такого в лоб, голова и закачается, высовывая и пряча язык — почти как у меня, игравшего в несознанку.
Как-то раз, когда на улице уже заметно стало к вечеру холодать, а яблочный дух, разливавшийся от сада, казалось, заполнял каждую щелочку дома, мы сидели за поздним ужином. Хозяин в своей манере мне подливал домашней наливки из вишни и приставал с вопросами. Я, как мог, отбивался, отделываясь междометиями.
— Милейший, признайся: ты социалист-подпольщик? В версию брата, что ты из ратников-ополченцев, я не верю.
Я покачал головой. Еще не хватало, чтобы меня за революционера приняли. Я, конечно, за народ всей душой, но ни разу не бомбист. К подобным типам не то что душа не лежала — руками разорву, попадись они мне.
— Так кто же ты, милейший?
В очередной раз я изобразил пальцами пересчет денег.
— Торговец? Коммивояжер? Или шулер? О, вдруг ты и вправду знаменитый картежник?! И тебя наказали за проигрыш твои же коллеги? Имеем драму по мотивам Сухово-Кобылина?
— Максим Сергеевич! — прохрипел я, нарушив двухмесячный обет молчания. — Ну не мучь ты меня вопросами!
— Батюшки свет! — всплеснул руками Плехов. — Заговорил!
«Конечно, заговорил. Даже запел. Только тихо, чтоб не раскусили», — хмыкнул я, не зная, как дальше выкручиваться.
Неожиданно в комнату ворвалась кухарка, отпросившаяся в село, чтобы разжиться свежей зеленью у местного огородника. В имении много было своего — практически натуральное хозяйство. Но ароматических трав уже не было, вышел им сезон. А у огородника были. Как он ухитрялся, то тайна великая есть.
— Барин! Беда!
— Что случилось? — сердито осведомился Плехов, раздраженный тем, что столь занимающий его разговор был бесцеремонно прерван.
— Мужики! — всплеснула руками кухарка. — Мужики на имение пошли! Грабить будут! И жечь!
— Ты уверена?! — Максим Сергеевич вскочил из-за стола.
Я тоже не остался равнодушным.
— Кто есть в доме сейчас? — спросил, напрягая отвыкшие связки.
— Камердинер дрыхнет, — зачастила почтенная повариха. — А боле никого! Сторож пропал. Девки, что с птичником и коровкой нам помогают, в село убежали, как услышали от меня новость.
На старика-камердинера, проработавшего у Плеховых четверть века, надежды, как на защитника, никакой.
— Оружие в доме есть?
— Только охотничья двустволка, — заламывая трясущиеся руки, признался Плехов.
— Несите сюда, Максим Сергеевич! Да поживее. И патроны не забудьте.
Я бросился переодеваться. Напялил на себя отстиранное солдатское обмундирование полувековой давности, сапоги. Опоясался ремнем и вернулся в зал, одергивая столь привычную белую рубаху, выгоревшую под кавказским солнцем.