Экспансия - 2

Семенов Юлиан

Его удивил сегодняшний неожиданный, лихорадочно-торопливый визит связника; назвал пароль от Скорцени, известный только им двоим; говорил по-немецки с варварским испанским акцентом; передал приказ: сесть в самолет, следующий рейсом Лиссабон - Дакар - Рио-де-Жанейро Буэнос-Айрес, положил на стол билет, поручил встретить там человека: <Вот его фото; он здесь, правда, в форме, постарайтесь его запомнить, возможно, он изменил внешность>. <Погодите, но ведь это Штирлиц!>– <Тем лучше, это прекрасно, что вы знакомы, едем в аэропорт, время, цейтнот!>

Задание

показалось ему таким незначительным, несколько даже унизительным, что первый час, проведенный в разговоре с <Брауном>, он чувствовал себя не самым лучшим образом, слишком много и беспричинно смеялся, захлебываясь пил виски, рассказывал отвратительные в своей грубости солдатские анекдоты, пока, наконец, не обвыкся с ситуацией и начал думать, как выполнить приказ, отданный фюрером <Шпинне>.

Фюрер <Шпинне> еще находился в американской тюрьме - р а б о т а л; только-только кончился Нюрнберг, там Скорцени встречался с Герингом; новые руководители продолжали готовить достойную мотивацию для его освобождения - слишком одиозен, будет много шума, если отпустить без достаточных на то оснований.

Все связи Скорцени контролировали люди Макайра.

Финансировали связников люди полковника Бэна, ИТТ.

Гелен, зная все, наблюдал, инфильтруя в цепь американцев своих людей; работал крайне осторожно, понимал всю сложность с ц е п л е н н о с т е й, которые были завязаны в <Шпинне>.

Тем не менее приказ Ригельту с м о г отдать он, через те свои контакты, которые ткали свою паутину, никак не замахиваясь на низовое руководство подпольем, которое наивно считало, что идет подготовка к схватке с американскими финансистами и московским интернационалом, а на самом-то деле работало - с той памятной ночи на Висбаденском вокзале - на секретную службу противника.

Впрочем, и в Вашингтоне руководству об этом не было известно шокинг, грязь, потеря идеалов.

Только Аллен Даллес держал тонкие, мягкие пальцы на пульсе всего п р е д п р и я т и я - идея-то чья? Его, конечно, кого ж еще?!

Именно ему было необходимо, чтобы Штирлиц был под контролем; именно ему было нужно, чтобы немцы из <Шпинне> контактировали с ним; именно ему было необходимо и то, чтобы потом - подконтрольным - Штирлиц вновь встретился с Роумэном, а уж после этого вышел на контакт с русскими, цепь замкнется, текст драмы будет окончен, останется лишь перенести его на сцену; такое зрелище угодно тем, кто думает о будущем мира так же, как он.

РОУМЭН (Мадрид, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________

Гаузнер отрицательно покачал головой:

– Я сострадаю вам - так выражались в старину, - но устная договоренность меня не сможет удовлетворить, Роумэн.

– Догадываюсь. Давайте, я подпишу вашу бумагу.

Гаузнер снова покачал головой:

– Нет, я не ношу с собой никаких бумаг, это не по правилам. Ключ к коду напишите на отдельной страничке

и сами сочините нужную мне бумагу.

– Диктуйте, господин Гаузнер. Я дам код и напишу все, что вы продиктуете, только сначала я хочу слышать голос Кристы. Мы с вами несколько заговорились, прошло тридцать две минуты, жива ли она?

– У вас плохие часы, Роумэн. Именно сейчас настало время звонка.
– И Гаузнер достал из кармана большие часы самой дорогой фирмы - <Ланжин>.

<Кажется, "Филипп Патек" ценится выше, - подумал Роумэн, - но у Гаузнера золотые, ими драться можно, боже, о чем я? Наверное, шок, меня всего внутри молотит, даже игра в предательство страшна, не только само предательство>.

Гаузнер набрал номер, закрыв аппарат спиной, чтобы Роумэн не мог запомнить цифры, долго ждал ответа; Роумэн хрустнул пальцами: волнуется американец. <Смотри, как я волнуюсь, - подумал Роумэн, - я еще раз хрустну, я заработал ревматизм в ваших мокрых карцерах, суставы щелкают, как кастаньеты. Ты в о з ь м е ш ь это, Гаузнер, у тебя спина офицерская, с хлястиком, ты весь понятен со спины, радуйся, слушая, как я волнуюсь, ликуй, Гаузнер...>

– Алло, добрый вечер, можно попросить к аппарату сеньориту?.. Добрый вечер, сеньорита, - он говорил на чудовищном испанском, имен не произносил, конспирировал, - я передаю трубку моему другу.

Зажав мембрану ладонью (<Этой же ладонью он гладит по голове свою дочь, - подумал Роумэн, - какой ужас, весь мир соткан из нравственных несовместимостей>), Гаузнер шепнул:

– Никаких имен и адресов. Пенять в случае чего вам придется на себя.

Роумэн кивнул, взял трубку, прокашлялся:

– Здравствуй, веснушка... Алло... Ты меня слышишь?

– Да.

– Ты не рада моему звонку?

– Почему же... Рада...

– Хочешь приехать сюда?

– Очень.

– Чапай. Жду тебя.

– Ты уже сделал все, что надо было?

– Почти. Остальное доделаем вместе. Здесь, у меня.

– Хорошо, еду.

– У тебя плохой голос.

– Я очень устала.

– Но ты в порядке?

– Да.

– Очень голодна?

– Очень.

– У меня есть сыр... И больше ничего. Заезжай по дороге в <Чиколете>, возьми что-нибудь на ужин, хамона', масла, булок, скажи Наталио, чтобы он записал на мой счет, ладно?

_______________

' Х а м о н (исп.) - сухая ветчина.

– А вино у тебя есть?

– С этим - в порядке. Нет минеральной воды.

– Обойдемся.

– У тебя плохой голос, конопушка.

– Когда я увижу тебя, он изменится. Еду.

Роумэн положил трубку на рычаг, посидел мгновение в задумчивости, потом, снова хрустнув пальцами, обернулся к Гаузнеру (<Нацисты сентиментальны, - говорил Брехт, - даже палачи там весьма чувствительны; манеру поведения они склонны считать характером человека, пользуйся этим, я советую как режиссер, актер и драматург>.)