Экспансия - 2

Семенов Юлиан

– Так надо же срочно сказать пилотам!

– Зачем? Не надо создавать лишней паники. Все равно, если что-то случилось, до берега мы не дотянем, как-никак три часа висим в воздухе...

<Что ж ты так побледнел, бедный, - подумал Штирлиц, - даже испарина появилась на висках; они у тебя совсем молодые, без впадинок еще; сорока тебе нет, лет тридцать семь; казалось бы, три года, какая ерунда, а на самом деле-некий незримый рубеж, отделяющий одно душевное состояние человека от другого, совершенно иного уже; тайна; воистину, все реализуется лишь во времени и ни в чем ином; даже мечты матери в ее ребенке реализует не она, но тайна времени>.

– Вы фаталист, Штир... Браун?

–

Какой я, к черту, фаталист, - улыбнулся Штирлиц.
– Год назад я говорил моей служанке, что считаю себя стареющим мужчиной. Она, кстати, ответила, что ей такие нравятся... Я тогда был юношей, милый Викель. А сейчас - старик. Древний дед, а не фаталист. Это качество рождено молодостью - риск, отвага, авось пронесет, чем черт не шутит, а старость это осторожность, нерешительность; старость - это когда занимаешь место в хвосте самолета, больше шансов остаться в живых, если упадем, и запасной выход - рядом. Вы, кстати, пишетесь через <к> или <г>?

– Через <к>, я же южанин, мы говорим мягко - в отличие от вас, коренных берлинцев, - солгал Ригельт.

– Полагаете, я коренной берлинец?

– Судя по выговору.

– Так ведь можно наработать...

– В такой мере - нельзя, - Ригельт покачал головой.
– Можно изменить внешность, даже характер, но язык не поддается коренному изменению это в человеке навечно.

<Дурачок, - подумал Штирлиц, - трусливый, претенциозный дурашка; сейчас он обернется на то место, где сидел я, поглядит, рядом ли запасной выход, и предложит перейти в хвост, здесь, скажет, дует. Если не сразу, то через какое-то время он обязательно предложит перейти в "безопасное" место. Черт, как грустно наблюдать людей, в голову которых ты заложил идею ж и в о т н о г о качества, - а сколько, увы, таких?! Неужели именно такого рода животный фермент вызывает немедленное действие? Кажется, Герцен сказал, что мы продали свое человеческое достоинство за нечеловеческие права над своими ближними... Верно, кстати: земские соборы легко передали власть п р и к а з а м и думским дьякам за полную свободу в делах своих имений; за установление крепостного права - высшее проявление ж и в о т н о с т и верхних ста тысяч, - самодержавие получило всю полноту власти в стране... И начался застой... А Запад в это время менял одно сумасшествие на другое: то безумие крестовых походов, то всеобщий поиск дьявола, принявшего людское обличье, потом всеобщая эпидемия: "назад к античности, к древнему миру, к утраченному благородству римлян и греков!". По счастью, именно эта эпидемия вызвала у них интерес к знанию, к книгам и языкам, - а не отсюда ли один шаг до бунта? Вот и появился Лютер... Записать бы все, что у тебя в голове, - сказал себе Штирлиц, - попробовать оформить это в схему, могло бы получиться небезынтересно. Девятнадцать лет - в себе, все время в себе, действительно, как затаившийся зверь. Олень или волк?
– спросил он себя. А может, кабан? Многотолкуемое понятие - животное. Поди ж, начал за здравие, а кончил за упокой>.

– У вас деловой визит, Браун?

– Да.

– Куда? Если, конечно, не секрет...

– А их больше нет, секретов-то... А дальше - того хуже: сейчас рентгеном только легкие и кишки просвечивают, а скоро, надо ждать, научатся смотреть мозги. Поставят к свинцовой стенке, возьмут за руки хваткими пальцами в резиновых перчатках и айда вертеть: <А это что у вас за мыслишка? Беспокоит? Надо бы удалить - лишняя>. Ничего перспектива, а?

– Да уж, страшновато... Мне даже что-то зябко стало от ваших слов... Кстати, не замечаете, здесь дует от иллюминатора? Давайте переберемся подальше в хвост, если не возражаете...

Штирлиц усмехнулся, покачал головой. <Будь все трижды

неладно, сказал он себе, - противно жить, когда знаешь, от какой болезни помрешь и в каком возрасте...>

– Там дует еще хуже, Викель. Я бы сразу вас пригласил к себе, в хвост, но там еще сильнее дует, я поэтому отсел на второе кресло, да и потом, если запасной выход ненароком откроется, нас высосет, как в трубу, а здесь мы надежно прикрыты теми, кто первыми будет волочить по проходу...

– Ну вас к черту, Штир... Браун, от того, что вы говорите, отдает садизмом.

– Прошли одну школу, - усмехнулся Штирлиц, - чему ж удивляться? Вы где работаете?

– Я?
– Ригельт не ждал такого прямого вопроса; это только янки назойливо представляются: <Я - Джим Смит из Чикаго, владею обувным магазином, женат на молоканше и имею трех детей>; все-таки немец значительно более тактичен, а любой прямой вопрос, обращенный к малознакомому человеку, в определенной мере некорректен.
– Я служу в компании.

– В какой?
– так же сухо осведомился Штирлиц.

– В...В ИТТ, - ответил Ригельт, невольно поддаваясь манере Штирлица ставить вопросы и досадуя на себя, что он не предусмотрел возможности такого оборота разговора. Впрочем, он не мог себе этого представить, потому что авторитарность нацизма предполагала всепозволенность лишь после соответствующего приказа начальника; тогда ответа было необходимо добиться любым путем; в обычной же жизни, вне стен рабочего кабинета, люди как раз и находили отдушину в том, чтобы не ставить однозначных вопросов, - страх сделался нормой жизни; именно ответ таил в себе особый страх; вдруг что не так скажешь, - поэтому беседы велись по к а с а т е л ь н о й, были осторожны и оттого лишь казались к о р р е к т н ы м и.

– Да? Любопытно, - заметил Штирлиц.
– Чем занимаетесь? Насколько я понимаю, эта контора работает в сфере связи. Вы же не инженер, нет?

– Я филолог.

– Ах, вы филолог... Знаете португальский?

– Выучил. Но в основном я имел дело с английским. Вы же помните.

– Я не помню. Иначе бы не спрашивал.

– А вы где работаете?
– преодолевая какой-то внутренний страх, спросил Ригельт.
– В какой сфере?

– Во многих, - отрезал Штирлиц.
– На меня навалили столько дел... Кого из наших видели?

– Полагаете, я стану отвечать на такой вопрос?
– с испугавшей его самого резкостью спросил Ригельт.
– Мы же не виделись два года, а за это время много воды утекло и люди поменялись. Вон, вы тогда были юношей, а сделались стариком... Выходите в Рио?

– Вместе выйдем, дружище, выйдем вместе, куда мы друг без друга? Одно слово - б р а т с т в о... Ладно, пойду к себе спать...

– Знаете, я все же пойду с вами... Я укутаюсь пледом и сяду возле иллюминатора, что-то мне не хочется лететь одному.

– Попросите снотворного. Здесь дают снотворное. И проснетесь, когда взойдет солнце. Хоть мы и бежим от него, оно все же скоро догонит нас... И под крылом будет не безбрежный океан, а земля, все не так безнадежно... Никогда не садились на вынужденную?

– Нет. А вы?

– Дважды.

– Страшно?

– Нет. В последний момент, когда ясно, что пожар не затушить, и мотор весь в черном дыму, не страшно. Во-первых, это мгновения, доли минуты, а потом чувствуешь себя как спортсмен перед прыжком с трамплина: готовишься к спасению, придумываешь тысячу версий, тянешься к выходу, чтобы прыгнуть в самый последний момент - как раз перед тем, как самолет врежется в дом, гору или сосну... Столько напридумываешь, так перенапряжешься, что потом, когда летчики чудом усаживали машину на поле, тело болит, как после игры на чемпионате...