Экспансия - 2
Шрифт:
Штирлиц пошевелился: боли в теле не было. Он заставил себя преодолеть страх перед резким движением, который родился в нем после ранения, потому что каждую минуту боялся потревожить боль, постоянно жившую в нем, и быстро, не готовя себя, сел, - никакого п р о с т р е л а; какое-то неудобство было в ухе; потянувшись к мочке, он отдернул руку, потому что наткнулся на деревянную иглу; по спине его прошла брезгливая судорога столь странным было ощущение чего-то чужеродного в теле.
Штирлиц толкнул Шиббла; тот приподнялся на локте, потер глаза, зажег спичку и посмотрел на часы:
– Ну и ну, - шепнул он, прислушиваясь к монотонному бормотанию женщины, -
– Не поверите...
– Спали вы как убитый... Хорошо?
– Как заново родился...
– Ну-ну...
– А что это она бормочет?
– Вообще-то я не понимаю их языка, но Квыбырахи объяснял: мол, она всю ночь будет отгонять злых духов, чтобы они сквозь дырку в мочке снова не вошли в вас... Сейчас возвращается ваш добрый дух. Он говорит, что женщина должна стеречь вас, пока спите, во сне можно умереть, если она не углядит за злым духом и он войдет в дырку в мочке, вот она и бормочет, пятнадцать часов на ногах, с ума сойти...
– Я что-нибудь говорил, пока спал?
Шиббл удивленно посмотрел на него, потом со сладостным подвывом зевнул:
– Вы?
– Ну, да... Я же слышал, вождь сказал: <Теперь он заговорит>.
– Ах да, верно... Она потом долго сидела над вами, слушала, как вы дышали... И он меня попросил, чтобы я непременно разобрал, какое слово вы скажете во сне... Я еще удивился: <А может, он ничего не будет говорить?> А он ответил: <Канксерихи говорит, что он обязательно будет шептать; ей важно разобрать первое слово. Она определяет, как сложится его будущая жизнь, вернется ли болезнь, ну и все таксе>.
– Что же я сказал?– рассеянно поинтересовался Штирлиц и сразу же почувствовал, что он перебрал, слишком уж р а с с е я н н о спросил, негоже так себя прятать, наоборот, демаскируешь.
И верно, Шиббл усмехнулся:
– Вы сказали то, чего бы никогда никому не сказали. Всю правду о себе сказали. Вот вы теперь где, - он повертел кулаками в воздухе, - с потрохами.
– Нет, правда, интересно...
– Так и говорите. Вы меня изучаете, как плевок под микроскопом. Думаете, я так не умею? Еще как умею... А сказали вы какое-то странное слово, не на испанском... Но ей важно было не слово, а буква, у них же каждая буква с особым смыслом... А первая буква была <Эс>... Что-то вроде <Саченько>... Могли такое сказать?
– Мог.
– Что это значит?
– Имя... В Германии тридцатых годов, до тридцать третьего, была такая песня...
– Так вы немец?
– Нет. Но я там жил довольно долго... Что Канксерихи сказала по поводу буквы <Эс>?
– Обрадовалась. Потанцевала вокруг вас, всего веерами своими обмахнула, сказала вождю, что, мол, вы произнесли нужное для здоровья слово, если оно началось с этой буквы.
<Поди не поверь, - подумал Штирлиц.– Откуда эта индианка может знать про Сашеньку? Она в моем сердце всегда. Ее нет рядом, но мечта о ней дает силу жить и счастье верить, что прекрасное прошлое вернется... А если и нет, то все равно оно будет постоянно определять оставшуюся мне б е с к о н е ч н о с т ь, то есть те часы, которые мне еще предстоит прожить: то, что было, всегда в душе моей... Мы до сих пор шарахаемся от понятий "дух", "душа", хотя понятия эти совершенно разные по своей сути. Между двумя этими понятиями существует определенное соотношение - не статичное, как в античности, и не функциональное, то есть современное, европейское. Некая таинственная магия определяет соотношение между душой и духом.
– Вы давно спите?– спросил Штирлиц.
– Не знаю. Не очень. Но я выспался. Мы долго сидели с вождем, он любит беседовать. Все вожди любят говорить. А может, слушать себя, черт их разберет.
– А женщина? Она давно отгоняет злых духов?
– Я же говорю: с той минуты, как вы уснули... Слушайте, вам правда полегчало? Когда вы уснули, лицо у вас, честно говоря, разгладилось и порозовело. Сам-то я всему этому не верю... Но вы порозовели, что правда, то правда... Будем вставать?
– Пора идти?
– От вас зависит. Вы меня купили на эти дни, я служу, мне торопиться некуда... Чем дольше проторчу в сельве, тем деньги будут целее в банке. Или хотите еще поспать?
– Нет. Я себя чувствую бодро. Какая-то даже, знаете ли, повышенная активность.
– Будем охотиться?
– Мы далеко от Парагвая?
– Вы имеете в виду столицу?
– Да.
– Дня за четыре дойдем. Рыбачить хотите?
– Можно.
– А ягуара, как понял, отставим?
– Пусть живет.
– Мне легче.
– Тогда двинемся, пока нет солнца. Вы, кстати, хорошо переносите жару.
– Да, я люблю жару.
– Не все выдерживают здешнюю духоту... Да и влажно очень.
Шиббл поднялся, достал из кармана спички, чиркнул, зажег лучину, осторожно обложил ее щепочками; запахло сладким дымом; такой дым всегда ассоциировался у Штирлица с единственным летом, проведенным в Подмосковье, когда они с отцом жили в маленькой деревушке километрах в пятидесяти от Москвы со странным названием Малаховка.
Женщина вошла в хижину, бормоча что-то, приблизилась к Штирлицу; высвет пламени в очаге (Шиббл подложил три сухих поленца, з а т р е щ а л о) делал ее лицо старым и отечным; в ней сейчас ничего не осталось от той пышущей здоровьем Канксерихи, которую он видел пятнадцать часов назад: под глазами - даже на шоколадном лице - были заметны провалы-тени, белки сделались как у печеночного больного, даже живот, казалось, опал.
Она что-то сказала ему потухшим, усталым голосом.
Шиббл тронул Квыбырахи за плечо, тот, не поворачиваясь, перевел, словно и не спал:
– Сейчас она повяжет ему амулет, пусть он не снимает его тридцать три дня, а вообще-то он теперь здоров.
Женщина повесила ему на кисть тесемочку с костяшкой. Тесемка была скользкая, свита из какой-то травы, очень крепкая. Штирлиц не удержался, попробовал ее на разрыв. Потом она вытащила зубами острую деревянную палочку из мочки и, словно подрубленная, свалилась на пол.
– Теперь она будет спать столько часов, сколько спал белый охотник, пояснил вождь.– Она устает после своей работы, несколько дней как не в себе, очень старается, да и злые духи, которых она отогнала, мстят потеряли столько еды, они ж едят человека изнутри, вкусно, не надо охотиться или ловить рыбу - все в твоем распоряжении... Поди, пойми, когда они в тебя забираются...