Экзамены
Шрифт:
Уздечкин не забывал, что ему предстоит разговор с Маргаритой насчет женитьбы. Это было нешуточное дело! Сначала она может не понять его и отказаться. Может даже посмеяться над ним. Надо будет терпеливо объяснить ей, что она должна полюбить Уздечкина, потому что он любит ее серьезно и глубоко. Что с ним ей будет хорошо, в ее жизни появится постоянная опора, и тогда она уже не станет хороводиться со шкипером и рефрижераторщиком. Тогда она станет самой обыкновенной женщиной, женой и матерью, а это как раз и есть то самое, что она так слепо и беспомощно ищет.
«Мог бы я вместо
«Мог бы я вместо Дорофеева? — спрашивал себя Леха Бурнин, сидевший на диванчике на передней палубе. — Да запросто, понял!» В эти мгновения Бурнин действительно понял, что все, что удавалось ему одолевать до сих пор, было шутейным, несерьезным. Кого-то приручил… Кого-то сбил наземь… Разве это были дела! Пожалуй, самое серьезное, что пережил он в жизни, — боязнь высоты, когда перед прыжком открывался люк самолета. И как ломал он в себе этот страх и прыгал. Потом, когда его комиссовали из воздушно-десантных войск, он добивался зачисления в отряд парашютистов-пожарников. За тем и приехал в Сибирь. Но не взяли по состоянию здоровья: дознались, что перенес операцию желудка. И вот теперь, переживая вместе с Дорофеевым потрясающее напряжение всех сил, Леха вдруг подумал с радостью: «Это мое! Это и я хочу! Только вот так и было бы мне по-настоящему хорошо!»
«В следующий раз мне придется, — думал стоявший рядом с Дорофеевым Ведерников. — Смогу ли? Должен! — отвечал он себе. — Я ведь, кажется, понял, почему они — Дорофеев, Мухин — не бьются в шиверах и в пороге. Они этого не боятся! Просто не думают об этом. Думают о конкретном: как пройти здесь, как пройти там. Но они умеют чувствовать ответственность за каждый метр пути. Здесь они не сбиваются, не теряются, действуют на каждом метре собранно и четко! И потому-то у них удачно складывается весь рейс. А я всегда шел от общего. Тут принципиальное отличие. Это мне еще надо как следует обдумать. Какой-то здесь существует парадокс! Надо подумать обо всем хорошенько!»
Когда, настоявшись под напором течения, «Ласточка» рыскнула к скалам, потом отвернула влево и опять вправо, вывернулась из-под лобового напора течения, наконец как-то перехитрила его, перерезала сбоку и пошла, медленно, неуверенно, но пошла, и дотянулась до верхнего слива, и потом выскочила на спокойную гладкую воду, бывшие в ходовой рубке Ведерников и Уздечкин, а также сидевший на диванчике Бурнин и забравшийся на крышу машинного отделения Карнаухов — все они с радостным облегчением вздохнули.
Да, «Ласточка» выбралась из Свальной шиверы и вытянула за собой связку невредимых барж, но если бы Дорофеева спросили, сможет ли он и в следующий раз проделать все то же
Есть невероятно сложные вещи, которым все-таки можно выучиться и повторять их с каждым разом все с большим блеском. Например, фокусы или цирковые трюки. Но прохождение шиверы не было трюком. Это было такое дело, которое всякий раз совершалось впервые. А когда человек доводит до конца очень трудное дело — сдает ли комиссии новую плотину, завершает ли новое полотно или в очередной раз удачно проходит сложную шиверу, — высокое чувство гордости наполняет его душу.
Но недолго владеет им эта гордость творца. Жизнь, окружая заботами, сбивает высокий настрой и снижает человека до повседневных чувств. И вот уже опять жаждет он трудного дела, необыкновенного усилия, подвига, чтобы, свершив его, опять взлететь на гордую высоту.
«Каждый вечер качать на руках Серегу — что может быть лучше! — думал капитан Дорофеев. — Два выходных в неделю — это просто роскошь! Но ведь пройдет неделя-другая, и мне опять захочется пройти эту проклятую Свальную шиверу. До сердечной тоски захочется, я же себя знаю! А у меня уже не будет «Ласточки», моей «Ласточки», на которой я стал, можно сказать, на ноги, стал капитаном. А это, как говорил Иннокентий, не фунт изюма. С какой же стати я отдам ее Ведерникову? Да не отдам я ему «Ласточку». И команду свою не отдам!»
Начальство нагрянуло на «Ласточку» на следующий день, в последний день пути. С приставшей к теплоходу белоснежной, на подводных крыльях «Волги» неторопливо поднялись коренастый, могучего сложения, с длинными седыми усами Скорин и долговязый, нескладный капитан-наставник Шлыков, а с ними какой-то незнакомый, нездешнего вида мужчина лет сорока в черном кожаном пиджаке.
— Ну здравствуй, молодой папаша! — с отеческой улыбкой подал руку капитану начальник отряда речного транспорта Гидростроя. — Знаю, знаю, истосковался по сыну. Я посылал к твоим узнать, как дела. Так что не волнуйся, парень, здоров твой наследник!
Обернувшись к своим, Скорин заметил, кивая на Дорофеева:
— Вот, самый молодой капитан в отряде, а уже о смене позаботился. Правильно, Дорофеев, молодец! Ну, что у вас, все нормально?
— Да, по-моему, все путем, — пожав плечами, ответил смущенный Дорофеев.
— Нормально, стармех? — спросил Скорин, подавая руку Ведерникову.
— Почти нормально. — В изменившемся голосе Ведерникова слышалось сдерживаемое волнение.
— Что такое? Почему почти? — озадачился начальник отряда.
— Да вот на разгрузке в поселке Временный целую неделю простояли!
— Ничего, ребятки, понемногу все наладится, — заверил Скорин. — Мы как раз туда идем — посмотреть, сможем ли протащить но Реке второй козловой кран. Тогда разгрузка пойдет вдвое быстрее.
Скорин, а за ним и остальные пожали также руки Уздечкину и Карнаухову. Бурнин, как только заметил приближавшийся катер с начальством, спрятался в кубрик.
— А почему вас мало? — спросил Шлыков. — Пятый-то где?
— В кубрике, — опередив растерявшегося капитана, вмешался Уздечкин. — Он болен.