Экзамены
Шрифт:
— Вот она, низость человеческая! — трагическим голосом воскликнул подошедший к нему Горохов.
— Это вы про меня, что ли? — спросил, распрямляясь, Хорев.
— Почему про тебя!.. Ты — ни при чем. Вон Колька Лукьянов… Он тоже на загрузке работает. А этот деятель ему рукавицы не дал. Зато художнику — принес! Вот что значит: ты мне — я тебе… Ты мне портрет, я тебе — рукавички.
Хорев, хитрым взглядом окинув старшого, сказал:
— Вы же сами подбивали его Витьку рисовать!
— Ну и что!.. Я же из уважения. А тут — подхалимство!.. Ты всем принеси или уж
— И охота вам, Алексей Иванович, кипеть попусту! — удивлялся Хорев. — Про какую честность вы говорите, кто ее видел?.. Уж если шуметь, так не здесь надо, а в конторе. Так и заявить: голыми руками работать не будем! А еще — чтоб нам по пятерке в день наряды закрывали, и не меньше!
— Там не очень-то пошумишь, своих крикунов хватает, — сказал Горохов, — вспомнив утреннюю толкотню в кабинете главного агронома. — Вот если бы я освобожденный был, тогда другое дело!
— Ну, и добивайтесь, у вас полное право! — поучал Хорев.
— Один я ничего не добьюсь. Мне вот скажут: белоручки вы! И мне нечем крыть. Потому в самом деле: присылают вот таких интеллигентов с мольбертами… Нет, надо всем коллективом требовать, чтобы старшой был освобожденным. Тогда я и насчет рукавиц, и насчет всего прочего!
— А платить как же вам будут? — спросил Хорев, — зорко поглядывая на старшого.
— Это уж пускай начальство решает. А я приехал старшим, значит, и должен быть старшим!
— Они решат!.. Скажут: за счет коллектива. А если так, то и я не против быть атаманом. Не хуже вас, Алексей Иванович, покомандую! — Сказав это, Хорев наклонился к мешку и стал его завязывать. Горохов посмотрел на круглую плешь на макушке у Хорева, пожал плечами и пошел дальше.
Семен Семенович сидел на пустом ящике и покуривал — у него мешки насыпались медленнее, чем у Жаркина. По лицу старого почтового работника можно было догадаться, что мысли его далеко от грохочущего агрегата — они были там, где тихо плещет вода о берег, где шуршит камыш и плюхаются в заводях разжиревшие карпы. Семен Семенович был заядлым рыбаком и работу в совхозе воспринимал как досадный интервал между утренней и вечерней зорьками.
— Я так думаю, что из этой муки подкормка хорошая будет, — сказал он подошедшему Горохову. — Если цыплята едят, почему рыба не станет? С глиной муку намешать, налепить комьев — лучше не надо!.. Вечерком попробуем?
Горохов только рукой махнул — о чем толковать с блаженным!
Всякий раз, когда Горохов сталкивался с людьми, не хотевшими его понять, он искренне обижался. Ведь всю жизнь (Горохову перевалило за пятьдесят) он беспокоился о том, чтобы во всем был порядок. И чтобы всякий знал свое место. Причем самого себя, как человека исключительно благонравного, он видел в роли руководителя. Но люди — где бы Горохов ни работал — почему-то не хотели считаться с его благонравием, не замечали его любовь к порядку и не доверяли Горохову власть.
Вот и Мокроусов не доверял!.. Еще утром Горохову не понравилось, как непочтительно спорил механик с главным агрономом совхоза. Однако Горохов решил, что это Мокроусов перед женщиной такой смелый. И понадеялся приручить
Только в Хореве да в Игнатьеве был уверен старший группы. С первым ясно: главная его черта — постоянная готовность схватить. Но пока хватать нечего, Хорев тих и послушен. Ну, а Игнатьев — интеллигент; интеллигентам, считал Горохов, по их положению в жизни следует быть тихими и послушными.
Семена Семеновича Горохов вообще всерьез не принимал, потому что старого почтальона, кроме рыбалки, больше ничто не волновало.
Жаркин был умный и дерзкий. Горохову пришлось бы ему подчиняться, если бы только Жаркин этого захотел. Но, к счастью, Жаркина сильнее, чем что либо, увлекали женщины. Он любил их самих, любил осложнения, связанные с ними; он обхаживал сразу нескольких — и своих, и местных. В этом Горохов ему не препятствовал, и потому Жаркин лишь презирал старшего, но не мешал ему.
Коля Лукьянов был еще молод и глуп. Этот жил как на стадионе: болел за того, кто играет лучше. Сам Лукьянов в игрока еще не созрел и, хотя болел за Жаркина, Горохову все-таки подчинялся и потому был неопасен…
Всю траву поблизости от транспортера Лукьянов уже выбрал и теперь швырял охапки издали. Никакой усталости в его движениях не чувствовалось — подцеплял тяжелые навильники и швырял играючи.
— Передохни малость, — повелительно сказал ему Горохов. — Ну-ка, покажи руки!
— А чего?
— Не чивокай, показывай!
Лукьянов вонзил вилы в зеленку и, растопырив пальцы, показал обе ладони.
— Ну вот, — удовлетворенно произнес Горохов, — будут мозоли!
Лукьянов по-молодецки тряхнул кудрями.
— Подумаешь!.. Мы привыкшие. Будут, да сойдут.
— Конечно, — жалостливо кивнул Горохов. — Парень ты трудовой, рабочий. Тебе можно и мозоли набивать. Не то что некоторым белоручкам… Вон, взгляни! — Он показал на Игнатьева, — В перчаточках интеллигенция трудится…
— Да вы что, Алексей Иванович! — Лукьянов изумленно выкатил глаза. — Вы, наверное, шутите?.. Да я бы такому человеку свои рукавицы отдал бы, не пожалел! Это же… Здорово он механика нарисовал, правда?
— Что правда, то правда, — угасшим голосом откликнулся Горохов. — Молодой ты еще… Давай вкалывай, трудяга, раз мозолей не боишься.
В рукавицах дела у Игнатьева пошли значительно лучше. Вилы как будто полегчали, боль в пояснице притупилась, а усталость хоть и чувствовалась, но уже не угнетала. К тому же Игнатьев заметил, что если в ленте травы, уползавшей по транспортеру в агрегат, допускать разрывы, то ничего страшного не происходит. Потому можно секунду-другую постоять, опираясь на вилы, вздохнуть полной грудью и посмотреть, как ловко действует своим трезубцем Коля Лукьянов, как блестят на черном лице зубы Семена Семеновича, как мечтательно улыбается о чем-то задумавшийся Жаркин и с каким озабоченным видом снует по площадке, приставая то к одному, то к другому, старший — Алексей Иванович Горохов. Но более других интересовал Игнатьева механик Мокроусов, к которому он испытывал чувство благодарности.