Элемент 68

Дергунов Александр

Ольга просыпалась поздно – любила работать по ночам.

Алексей обычно вставал часов в семь, успевал до пробуждения Ольги запустить нехитрый механизм деревенской жизни: растопить камин, вскипятить воду, полить огород или расчистить дорожку от крыльца до калитки. Часам к девяти Алексей, весь упругий, налившийся энергией, возвращался в спальню, чтобы первая улыбка этого дня досталась ему.

Спала Ольга обычно на спине, закинув голову на низкой подушке, обнажив два крупных передних зуба. Просыпались у Ольги сначала веки – они вздрагивали, оживали морщинками в уголках, трепетали ресницы. Ольга улыбалась, потягивалась: выкинув локти вверх, заломив кисти к затылку, вытянув невесомые свои щиколотки

из ставшего вдруг коротким одеяла. Не открывая глаз и с сонной улыбкой, Ольга перекатывалась на правый бок, выбрасывала левую руку вверх, перехлестывала ею через весь диван и тянула к себе, как невод из глубины морской. Если Алексей успевал улечься после утренних трудов обратно, то невод Ольгиных тонких пальцев приходил полным, она прижималась к Алексею грудью, животом, бедрами, пропитанными еще горячей, сонной негой.

Алексей подносил ладонь к виску Ольги, освобождал от паутины волос щеку, продавленную узором подушки, пробирался пальцами по шее к тонкому совсем, под шлемом волос, затылку. Удерживая голову Ольги в своей ладони, Алексей приникал к ее лицу губами и сначала дыханием, а после внимательным перебором губ совершал ритуал пробуждения теплых век, изломанных бровей, высокого лба. Перемалывал губами нежно морщинки в уголках глаз. Запрокинув голову Ольги, проходил дыханием по ее шее, прикусывая по-щенячьи зубами хрупкую линию от пульсирующих выступов скул до упрямо выпяченного вперед подбородка.

Ольга вертела головой, пыталась поймать озорничающий рот, но Алексею удавалось удержать ее, пока их губы не сближались почти вплотную. Она хватала ртом Алексея, вдыхала его в себя, и губ было уже не разлепить. Ольга становилась дыханием, стоном, изгибом тела, текучестью языка. Мужская рука соскальзывала с затылка Ольги на ее спину, крепко прижимала, так что грудь ее размывалась по груди Алексея, затем сильная рука падала вниз и сращивала их животы. Рука текла ниже, Ольга, забросив бедро на Алексея, обвивала его икрами, и хорошо, что в этот день им никуда не надо было спешить.

В иные дни, протянув руку через диван, Ольга никого не обнаруживала, или в утреннем улове ей попадался плюшевый медведь, которого Алексей подкладывал вместо себя. Тогда она лежала удивленно еще пару минут, потом приоткрывала глаза и обычно обнаруживала Алексея, который сидел в кресле напротив и ожидал ее пробуждения. На стуле рядом с диваном стоял поднос с утренним кофе. Каждая мелочь их отношений была эликсиром счастья в чистом виде.

Счастье нельзя измерить, а значит, и сравнить. Никто и не знает, что такое счастье. До двадцати лет Алексею вдалбливали, что счастье в труде, но, отработав практику на заводе, помотавшись по студенческим строительным отрядам, Алексей в труде счастья не обнаружил. Была почти первобытная радость в победе над материей, когда порода поддавалась напору упругих мышц и осыпалась под ударом лопаты – бригада Алексея тогда «конусила» откосы мостов под Уренгоем. Была радость завершения рабочего дня – когда все мышцы ноют, тело крючит, пальцы, окостеневшие на древке лопаты, с трудом расстегивают пуговицы. Но вдруг находятся силы смыть ломоту с мышц и спешить на репетицию студенческой самодеятельности, таскать дрова для ночного костра, до рассвета обмениваться двусмысленностями с поварихами. Тогда, конечно, бродило в Алексее счастье молодости – бестолковое, поросячье счастье. Было то счастье неосознанным, неуправляемым, даже дурным иногда – когда хотелось бежать без повода, хохотать, сотворить что-нибудь необычное.

Когда наступил капитализм, Алексей решил, что счастье в деньгах. Денег у Алексея появилось много, гораздо больше, чем он умел потратить. Но деньги не были счастьем, это были лишь бумажки, на которые Алексей пытался накупить счастья, одурманивая себя алкоголем, адреналиновыми приключениями, бесконечным кутежом среди друзей и дам. Но счастье не получалось купить. За деньги Алексей получал дешевый суррогат, от которого

по утрам жутко болела голова, постреливала печень. Под утро раскаяние наваливалось приступами депрессии.

Алексей выпивал с одноклассниками, которые поднялись гораздо выше его и покупали счастье задорого – упакованным в паруса морских яхт, нитки бриллиантов, респектабельные приемы. Но и богатые одноклассники, втянув носом пыльную полоску суррогата счастья, жаловались на безрадостное похмелье. Дорогое счастье оказалось даже страшней – с белых его дорожек не так просто было сойти, и за несколько лет въедливый порошок пожирал носы, глаза, мозг богатых одноклассников, как белый сифилис, натасканный на людей, достигших успеха.

За единицу счастья можно, наверное, принять день, запомнившийся из детства, когда родители были рядом, когда осуществлялось какое-то обычное для детства чудо – например, твой день рождения и поход с папой в парк Горького. И вся любовь окружающих, все счастье мира, включая большой пломбир и коробку солдатиков, в этот день принадлежали тебе – смешному человечку в гольфиках и шортах, уже закапанных мороженым. Ты тогда этого счастья не понимал, ты вообще не думал о счастье, даже и слова такого, наверное, не знал. Просто в тот конкретный момент мир казался тебе таким, каким он и должен быть всегда. Но мир таким уже никогда не будет, он стал другим на следующий же день, и всю последующую жизнь ты будешь измерять счастье как разность ощущений между текущим моментом и моментом, когда мальчик в гольфиках, затаив дыхание, только собирался содрать с подарка бумажную упаковку. Разность эта всегда будет отрицательной. Так устроен мир. За исключением моментов, когда Вселенная благословит тебя любовью.

В день благословения свыше ты поймешь, что счастье было не в пломбире и не в солдатиках. Просто все, кто любил тебя: родители, бабушки, Вселенная, даже вредный брат – в твой особенный день приостановили суетливый бег и посмотрели на тебя, любви не скрывая. И свет любви, отраженный тем днем, как огромным параболическим зеркалом, сфокусировался на маленьком тебе целиком. Пломбир и игрушки были лишь вещественными доказательствами минутной благосклонности мира. Как будет и позже просачиваться любовь через мелочи – человек слишком погряз в предметах, утратил способность замечать милость Вселенной, не завернутую в подарочную упаковку.

Первый год – века, тысячелетия – их совместной жизни принадлежал только Ольге с Алексеем. Порой они вылезали из постели лишь после обеда. Голодные, взъерошенные, нездешние. Бежали, толкаясь, в душ – кто успеет первым. Побеждала всегда Ольга – одним из запрещенных для Алексея приемов, и он ждал бездеятельно. Ни умываться, ни готовить в это время было нельзя – манипуляции с кранами отзывались выбросом кипятка из фыркающего душа.

Возвращались в реальность медленно: погружаясь в предметы одежды, узнавая вещи в комнате, заново учились говорить неважное. Плотный завтрак в обеденное время, иногда в полном молчании, потому что любое замечание могло вызвать абсолютно несвоевременный приступ смеха, с бульканьем в чашку, с плескающимся через край кофе, с крошками хлеба, разлетающимися изо рта.

Сидеть дома целыми днями было все же нельзя. Шли гулять. Ольга утопала в раструбах валенок и безразмерности телогрейки. К образу беспризорника она добавляла серую кепку и развинченную походку с ладошками, втиснутыми в щели джинсовых карманов. Джинсы Ольга любила узкие, натянутые на бедрах так плотно, что в карман удавалось впихнуть лишь кончики пальцев. Алексей на весенние прогулки надевал застиранную до мышиного цвета шинель и шапку-буденовку – настоящую, по словам отца.

Шли гулять вдоль центральной улицы. Полуслепая табличка на покосившемся углу утверждала, что улица называется «Октябрьская». Дворов через десять улица Октябрьская упиралась в храм и от храма бежала до грунтовки, уже под именем вождя мирового пролетариата.