Элемент 68
Шрифт:
– Нравится? – спросила Ольга, заметив, что он разглядывает развешанные по стенам картины.
– Задумчиво писано, – похвалил Алексей.
Более точного определения придумать он не смог. На всех полотнах художник изображал резиновых человечков, непомерно раздутых в одних частях и туго стянутых тесемками у щиколоток и в запястьях. Чтобы нарушение пропорций не бросалось в глаза, художник накрошил холст на дюжину треугольников, а треугольники тщательно перемешал.
Алексей всмотрелся и обнаружил на полотнах осколки женщин. Иногда голых, иногда наполовину одетых. Причем одежда прикрывала не верх или низ,
– Вы любите искусство?
– Был воспитан на соцреализме.
– Переметнулись в импрессионизм?
– Слишком общепризнанно. Все равно что любить Бродского.
– Кубизм?
– Похоже на сложный чертеж. Если не приложено либретто, не поймешь, о чем поют.
– Так уж и не поймешь?
– Абсолютно. Хотя постойте! – Забавная догадка пришла Алексею в голову: – Я правильно понимаю, что на всех картинах изображена одна и та же женщина?
– Возможно.
– Постойте, постойте, и эта женщина – вы? Ты?
– А говоришь, невозможно понять.
Алексей и сам не мог сообразить, как из беспорядочной мозаики, разбросанной по стенам, вдруг сложился образ Ольги. Узнать можно было, пожалуй, лишь брови – они были составлены у Ольги как бы из двух частей – взлетающей от переносицы густой полосы и через пробел ниспадающей к виску стрелки. У художника Ольгины брови получались в два прохода кисти – с тяжелым нажимом вверх, отрыв, и вниз по диагонали, почти не касаясь холста. Стали понятны перевязи на запястьях. Запястья Ольги были тонкими до хрупкости, до невидимости, до неосязаемости. Алексей поймал себя на том, что уставился на грудь Ольги и сравнивает ее с изображением. Он смутился и быстро отвел глаза, но Ольга поняла это по-другому:
– С тех пор я изменилась. Мы дружили лет десять назад.
– Вы дружили? – переспросил Алексей и вдруг уловил в пестроте треугольников элементы интерьера.
– Ты позировала здесь?
– Да.
– Не в одежде?
– Тебя это смущает?
– Нет, но раздеться перед чужим человеком…
– Он был мне не чужим. Моя первая любовь. Нас пустили на зиму здесь жить.
– Так мы ждали вчера на станции художника?
– Нет, программиста. Художник покинул меня давно.
– Художники непостоянны. Влюбился?
– Можно сказать, и так. В свою картину. Здесь только эскизы, но пара полотен ему действительно удалась. Принесли признание. Успех, выставки, интервью, международные поездки. Ему стало как-то не до меня. Уже месяца через три нашего счастья я поняла, что картину он любит больше. Этакий Пигмалион наоборот.
– Почему же наоборот? Самый настоящий Пигмалион. Ведь у того тоже была натурщица, но он предпочел влюбиться в статую.
– Ты тоже склонен к свежим интерпретациям.
– Это правда. Ведь была же наверняка женщина из плоти и крови, с которой он лепил. Но этому подавай холодный мрамор. Впрочем, в наше время на комплексе Пигмалиона построена вся массовая культура. Берут человека, ретушируют, закатывают в глянец, влюбляются в обложку, а после удивляются, что та несколько холодна.
– Да ты философ!
– Доморощенные философы – побочный продукт российской провинции.
– Из-за Тургенева?
– Из-за художника. Все-таки первая любовь.
– Переживала.
– Зря.
– Почему?
– Он был с тобой несчастен. Подавлен, не уверен в себе.
– Что еще придумаешь?
– Ты любишь джаз и позицию амазонки.
– Забавно, – улыбнулась Ольга. – Объяснишь?
– Про неуверенность в себе – просто. На всех картинах черный треугольник, символизирующий женское лоно, увеличен, вынесен на первый план. В то же время многочисленные символы, которые можно интерпретировать как фаллические, разбросаны, поломаны композицией, иногда многократно. Посмотри на этот зонт, оплывший в подставке.
– Допустим.
– Все мужские символы находятся в нижней части полотен, черный треугольник всегда расположен визуально выше.
– Это про всадницу?
– Да.
– А джаз-то ты где увидел?
– Неужели ты не видишь на картинах контрабас и саксофон?
– Нет.
– Я тоже. Но джаз ты вчера попросила включить, пока мы ехали.
Они сошлись как части некогда единого. Совпали до противоположностей. Срослись кожей.
Обсуждать будущее казалось бессмысленным. Даже не стали заезжать в город за вещами. Мелочи для Ольги купили в местном универмаге. Все остальное в доме Алексея нашлось. Предметы подчинялись прикосновениям внимательных пальцев и соглашались Ольге служить. Теплые рубахи служили халатами, огромные валенки – домашними тапочками, рыжий кот с первого дня служил верой и правдой.
Утварь в доме была почти не нужна. Первое время и одежда казалась лишней. Любовники могли провести всю ночь на ковре перед камином, существуя в виде трехголового змея с телом из шотландского пледа и торчащими над ним головами: мужской и женской. За третью голову была бессовестная морда кота, торчавшая из-под пледа отовсюду попеременно.
Могли валяться в кровати целый день, прислушиваясь к жалобам ветра за окном и разговаривая абсолютно ни о чем.
– Когда придет весна, мы полетим за подснежниками в Париж.
– На чем полетим? – переспрашивала Ольга.
Визит за подснежниками именно в Париж казался ей вполне логичным.
– На золотом вертолете, – отвечал Алексей.
– Таких не бывает.
– Бывают. – Алексей приподнялся на локте и посмотрел на Ольгу серьезно.
Ольга выучила: чем серьезнее у Алексея лицо, тем бессовестнее будет он сейчас выдумывать.
– Золотой вертолет существует. По меньшей мере, существовал. – Алексей говорил вполголоса. – Когда мы ездили под Уренгой шабашить, то встретили несколько бригад кладоискателей. Корыстные романтики спешили в короткое северное лето на поиски загадочного золотого вертолета.
– Они трясли ветхими картами капитана Флинта, – в тон Алексею зашептала Ольга.
– Карт не было. Но… – Алексей показательно приподнял подушку, картинно заглянул под диван, словно желая убедиться, не подслушивает ли кто-нибудь. – Но в каждой группе был человек, который лично видел свидетелей падения золотой машины и даже держал в руках остатки крушения.
– Какие?
– Все говорят про золотой поршень.
– Это такой перевернутый стакан?
– Да. Стакан.
– Забавная легенда.