Элемент 68

Дергунов Александр

Всю среду страх закисал, а к вечеру прорывался наружу кислыми пузырями бешенства. Работа не помогала. В такие моменты не слушались инструменты в руках. Алексей укрощал свой гнев бормотанием, усаживался на террасе и выключал свет. В темноте ждал Ольгу. Сидел с открытым окном – прислушивался к шуму моторов, слышных издали в беззвучии деревенской ночи.

Раздавался далекий звук, трассирующим снарядом мелькал между деревьями свет фар. Мелькание замедлялось, и два ярких конуса сваливались с шоссе влево и вниз – на грунтовую дорогу. В этот момент Алексей, осаживая нетерпение, выходил из дома, отпирал ворота и застывал, облокотившись на калитку.

По грунтовке машина ехала совсем медленно, словно ощупывая каждый метр бездорожья длинным ярким посохом. Свет фар приближался к деревне, скрывался за дальним домом и оттуда скакал к Алексею золотым нимбом с крыши на крышу.

Последней озарялась церковь: оживали светом окна, вспыхивали своды. В алтаре дрожали тени. Казалось, старый приход очнулся от сна для благодарственной вечерни. Арки колокольни обжимали рассеянный свет фар в плотный луч, который простреливал над головой Алексея почти параллельно земле и по мере приближения машины задирался все больше вверх, становился почти вертикальным, ударившись о луну, рассыпался крошкой Млечного Пути в момент, когда машина приближалась к церковной ограде. Небо опять становилось черным, а Алексей оставался стоять, задрав лицо к звездам. Звезды забирали гнев и страх, оставив человеку только ожидание.

Машина Ольги огибала церковную ограду, упиралась раструбами фар в Алексея. Блеск приближался, поток света достигал ураганной плотности, и ослепленный человек пропитывался счастьем насквозь. Казалось, что выше этого счастья быть не может, как не может певец, вскарабкавшийся к верхней ноте, ухватить голосом еще хотя бы четверть октавы.

Алексей знал, что главное – впереди. Они оттягивали момент соприкосновения: машина медленно заезжала во двор, Алексей не спеша запирал ворота, щелкал засовом и приближался к водительской дверце. Торопливо протягивал руку, и ладонь с невесомым запястьем прорастала из темноты салона.

Затем они стояли, обнявшись, одни во всей Вселенной, под немыслимой глубины небом кружили в танце со звездами. В танце без музыки и без движений. Обнявшись, входили в дом. Исполняли ритуал разоблачения.

Заломив за спину рукава, соскальзывал на руки Алексею жесткий пиджак Ольги. Торговалась за каждую пуговицу блузка и, уступив последнюю петлицу, беспомощно разводила полами. Ртутной каплей стекала по бедру застежка-молния. Замок лифа не слушался торопливых пальцев, пока не опознавал Алексея по прилежному отпечатку губ. Чашки бра откидывались и обнажали свечение молочно-розовых жемчужин на блюдцах из шершавого коралла. Алексей подбрасывал жемчужину языком, коралловые плато разрывались хребтами тектонических разломов. Осколки взрыва скатывались по склонам мелкой дробью. Алексей кольцом торопливых губ пытался удержать рябь, но тщетно – дробинки под кожей перетекали к животу, затем еще ниже, и в погоне за ними губы Алексея сползали к бедрам.

Ольга освобождалась из кольца его рук, вышагивала вперед из съежившейся юбки и убегала в ванную. Алексей раскидывал по деревянным плечикам офисную строгость костюма и слушал звуки наливающейся ванны. Водный насос работал исправно, и поток воды из крана грохотал, как недоступный Ниагарский водопад.

Потом Алексей кончиками пальцев втирал Ольге в волосы душистый шампунь. Промывал каждую прядь тщательно, словно перебирая золотой песок, пока она сидела в ванне, закинув голову назад и по-детски доверчиво зажмурившись. Так же с закрытыми глазами она подставляла тело мягкой губке. Вода

из крана пульсировала, взбивала на поверхности слой плотной пены.

Алексей хватал радужные шарики в горсть, выкладывал на волосах Ольги искрящуюся корону, бросал мантию на плечи, прятал в пузырьках ее грудь.

Затем протыкал пену ладонями и скользил по влажной коже, не отрывая рук ни на секунду, пока тело Ольги пульсирующим выдохом не отпускало его.

Свою первую большую зарплату Ольга повезла Алексея отмечать в Москву. Перед большой зарплатой она получила три маленькие. Первую – с удивлением, вторую – с раздражением, после третьей вломилась в кабинет директора. Секретарша визгливо кричала, что нельзя, на шевеление дверной ручки директор по-туалетному истошно завопил, что занято. Ольга распахнула дверь и застигла руководителя в самый неподходящий момент. Сделав вид, что не замечает неловкой ситуации, очень доступно изложила свое видение их договоренностей. Директору пришлось согласиться.

– И я очень надеюсь на вашу скромность, – завершил разговор шеф.

– Я ничего не видела, – поклялась Ольга.

Это событие они и поехали праздновать. Ольга умела гулять с размахом.

– Сначала по переулкам внутри Садового, – инструктировала она Алексея, – потом на выставку, потом перекусим и – смотреть ночную иллюминацию.

Алексей отвык от суеты города, но позволял Ольге себя выгуливать. Москва Ольги была другой – без центурий пешеходов, без кислотности неона и без имперского величия центральных проспектов. Ольга умела нащупать тайную дверь в прошлое, обнявшись, они ныряли в узкую щель между домами и вываливались в кривой переулок, с арками подворотен, с обведенными лепниной окнами и не крикливой чинностью опрятных храмов.

– Ничего тебя не возбуждает? – остановилась Ольга у витрины.

– У меня даже голые манекены зимой вызывают скорее жалость. А что должно возбуждать меня в музыкальном магазине?

– Не узнаешь?

– Нет.

– Черный треугольник от великого толкователя кубизма. Твоя великая эротическая фантазия в первый день нашего первого года. Ты объявил тот треугольник моим лоном и приделал к нему всю меня на заднем плане.

– Где треугольник?

– Вот прямо на витрине.

– Но это метроном.

– Именно он. Прибор, отсчитывающий время.

– Время отсчитывают часы.

– Часы врут, потому что время у них всегда одинаковое. Ритм задается метрономом. Поэтому он принят моим художником за центр кубических миров.

– Не понимаю.

– Кубизм – это не хаос, это ритм. В любом искусстве важен ритм, но в кубизме особенно. Полотно Шишкина может продержаться на целостности пейзажа, оно склеено воедино визуальным опытом зрителя. А абстрактное произведение без ритма просто рассыплется.

– Можно я три раза подпрыгну и крикну «Иа-иа»?

– Зачем?

– Чтобы все видели, каким идиотом я себя ощущаю.

– Лучше продолжай кивать, так гораздо заметнее. Видишь нарост, что ты принимал за раздутое мужское эго?

Алексей интенсивно закивал.

– Это всего лишь грузик, который определяет ритм, – продолжила Ольга. – Мой художник тогда много размышлял о связи между временем и пространством. Когда грузик опущен – ты, кстати, трактовал это как выражение мужской несостоятельности, – то ритм очень высокий. Картины с высоким ритмом расколоты на мелкие фрагменты. Это как большой город: бешеный ритм, загнанные объемы, время измельчено до гранул.