Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

— У тебя их на три года.

— Не помешают, пока еще выписать по дешевке можно, а то ведь скоро и за воздух платить будем.

— А куда денемся. Как подумаю, так и при Польше такого не было. Хотя и тогда несладко жилось.

На меня снова накатила дрема. Кажется, все, что было со мной, какой-то невероятный сон, то ли из далекого будущего, то ли вообще плод моей фантазии: и война в Афганистане, и Ташкент, и развал Союза. А здесь вот они — стены отцовского дома, старинная икона в красном углу с вопрошающим и в то же время светлым взглядом Иисуса Христа, старый дубовый шкаф, сделанный отцу в пода­рок на лесозаводе, где он работал бухгалтером, а широкие скамейки с

кружевны­ми спинками и стол уже под заказ ему смастерил у себя на дому Рыгорка, умелец на все руки. У него была небольшая столярная мастерская, и он там мог такое сотворить, что вся улица ходила смотреть. Был он инвалидом войны, и власть его не особо донимала. Над Рыгоровыми скамейками фотографии в рамках, украшен­ных материнскими полотенцами, посредине — отцовская, увеличенная мною еще в школьные годы, где он при орденах и медалях в каком-то из берлинских парков пьет вместе с друзьями-танкистами пиво. С обратной стороны имелась надпись: «Август 1945 года, Берлин».

И никуда я на годы не уезжал, не оставлял их. Сквозь полудрему ко мне из кухни донеслось «спасибочки», было слышно, как мать что-то заворачивала в бумагу: «Еще чаю попьешь!», и соседки «Ой, Маруська, ну зачем ты!», и легкий дверной скрип.

Голос матери: «Ну, и ты, давай выходи следом, — это уже кошке. — Хоть лапы намочишь, а то вконец обленилась». И соседкино поддакиванье: «У меня такая же. А мыши все гарбузы поели». И больше я уже ничего не слышал.

.Умываю лицо в тихой речной заводи, окаймленной высокими острыми кам­нями. Вода настолько чистая, казалось, дотронься до нее, и она зазвенит подобно хрусталю на дорогой люстре. Всматриваюсь в нее. У заводи нет дна, и она при­тягивает как магнит. Вдруг с дальнего края ко мне приближаются пущенные по ней круги. Я поднимаю голову и вижу бородатого человека в чалме, который с улыбкой показывает мне: ныряй! Около него еще с десяток таких же мужчин, и все смеются. Я чувствую, что если нырну, то уже не вынырну, а если не нырну, то меня убьют. И снова вглядываюсь в бездну, и страх накатывает такой, что неволь­но просыпаюсь.

Этот сон как наваждение последние годы преследует меня. Сколько раз снил­ся там, в Чирчике, сейчас в родительском доме. Только вместо пропасти колодцев, арыков — тихая бездонная заводь.

Слышно, как мать на кухне кому-то вполголоса выговаривала:

— Ну как же это так можно? Ты мне скажи, что себе позволяешь? День только начинается, а ты уже назюзюкалась.

Пьяный женский голос оправдывался:

— Теточка Марусечка, теточка Марусечка, не хотела, ну не хотела, так Валю- ха подкатила с утра на велосипеде. У нее полторачка самогонки. Давай, говорит, пока твоего дома нет.

— Как нет, когда он с утра по двору ходил? — голос у матери недоверчивый, но строгости не теряет.

— Вот, пока ходил, мы с Валюхой эту полторачку и. Это же если он меня увидит, убьет, ей-богу убьет. Я ведь вчера ему сказала, что бросаю пить. Он икону дал, говорит: «Целуй и поклянись, что бросишь!»

— И что?

— И поцеловала, и поклялась, да тут Валюха на велосипеде. Ей-богу, бро­сила бы, вот те крест, да у Валюхи полторачка. Убьет меня Петро, ей-богу, убьет! Что мне делать? — слышны всхлипы.

— Ты Бога не тревожь, сама виновата. А ко мне чего пришла? Петро прика­зал, когда пьяная придешь, гнать взашей, пусть под плотом пропадает.

— Теточка Марусечка, он же убьет. Я пару часиков прикорну, и все пройдет. Вон там, за печкою.

— Анюта, сын приехал, и что я ему скажу, что пьяницам потакаю? Сколько раз ты.

— Какая же я пьяница? Так, для настроения. Просплюсь и домой. Только бы Петро не увидел, убьет

он меня, — пьяные всхлипы перешли в пьяные рыдания.

— Знаешь что, Анюта, не могу. Сын приехал, что он подумает?

— На колени встану, теточка Марусечка! — на кухне что-то шмякнулось на пол.

— От, беда-горе, — вздохнула мать и сердобольно разрешила: — Иди, ложись. Фуфайку давай под голову положу, беда-горе.

Мать задернула занавеску, отделявшую запечек от кухни, потихоньку приот­крыла дверь и вошла в большую комнату. Увидела, что я не сплю, спросила:

— Тут покушаешь или на кухне? Давай я сюда принесу, — отдернула зана­вески на окнах, но в комнате немножко стало светлее, и она щелкнула включате­лем. — Иди мойся, брейся, да не пугайся, там за печкой Анюта храпит. Кто бы мог подумать, что сопьется. Ладно, Валя Чудикова, та с малолетства самогонку видела, около самогонного аппарата и выросла, ее батько гнал эту гадость безбож­но. А Анюта? Я думаю, сынок, что этот грех за нее пусть берут те, кто в Беловежи заседал. Пусть на их совести и эта погубленная душа будет. Они же с Петром денег дочери на квартиру насобирали, таким потом, что страшно подумать. Деньги-то и пропали. Петро держится, а Ганна совсем запила. Каждый божий день! Петро найдет пьяную, на руках принесет до хаты. От, беда-горе... Он ее и до столба во дворе привязывал, чтобы люди видели, ничего не помогает. Ничего.

Пока я завтракал, она сидела напротив:

— Огурцы у меня в этом году удались, видишь, какие. Это потому, что в бочечку засолила, и картошка хорошая, я ее чуть припушила салом с луком, ты такую в детстве любил.

Я кивал головой.

— Что-то у тебя, сынок, аппетита нет, дума какая гложет? Может, в семье что не так?

— Да все так, мать, все так! Надин подарок не примеряла, а ты примерь, а дети привет передают. Надо мне на почту сходить, позвонить.

— А чего на почту, у Рымашевских есть телефон. От них и позвонишь. А до почты пока дойдешь, нитки сухой не останется. — Она убирает со стола, вытирает клеенчатую скатерть. — Адась Рымашевский не с тобой ли в школу ходил?

— Да нет, он на пару лет постарше. А что?

— Когда Польша ницма грохнулась, так он туда чего только не волок, и как та граница выдерживала. Там у них еще с запольских времен родня, а теперь оттуда сюда возит. У него по здешним селам четыре ларька, если не больше, — и мать начала перебирать села, где Адась имел ларьки. Считала, запуталась, снова начала считать, снова запуталась. — Тьфу, старая, совсем одурела, оно мне надо. Все село к нему на поклон ходит.

— Ну, я на поклон не пойду.

— Ты нет, а я хожу, когда с пенсией туго. У него и дед богатый был, старо­стою в костеле состоял, в сороковом его в Сибирь вывезли. Бывало, как сцепится с нашими православными, только держись. Ох, и жадный был, а внук ничего. У него полсела должники. Мужики говорят, давай, Адам Петрович, выберем тебя председателем сельсовета, а ты нам все долги спишешь.

— А он?

— Смеется: «Еще время не пришло». Оно, конечно, на сельсовете не зажиру- ешь. Наверное, метит повыше.

— А куда повыше?

— Да теперь за деньги какую хочешь должность купишь, каким-нибудь депу­татом.

— Ну, мать, ты и скажешь.

— А разве не так? Васюня Цыганчук уже в больших начальниках ходит. А кем был? Помню, придет к нам, чтобы ты помог уроки сделать, замызганный, сопливый. А тетради? Как будто их под сковородку подкладывали. Думаю, вырас­тет, нигде места не нагреет, а теперь — Василий Ильич. Когда приезжает, предсе­датель сельсовета навстречу сломя голову бежит, чтобы, не дай Бог, не споткнулся Васюня на ямке какой.