Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

— Не прозябать же нам в этом воробьином анклаве, — и Гюльнора сводила к переносице длинные красивые черные брови. Под анклавом она подразумевала как название городка, где в большинстве своем жил, как начали говорить поли­тики, русскоязычный народ, так и то, что Чирчик на самом деле был истинным воробьиным раем. Своим оглушительным чириканьем эти птицы вводили в транс любого нового жителя. Для местного населения те же воробьи были составной частью полнокровной жизни уютного городка с его многочисленными арыками, полными зелени улицами, увенчанного короной недалеких гор.

С квартирой в Ташкенте у Гавриловых пока не

получалось. Да и сам он особо туда не стремился. Но Исламбеков сказал, что заберет Г аврилова в свое управле­ние на должность зама, значит, и квартира будет. «Сейчас русские уезжают, много русских, квартирный вопрос решится быстро», — успокаивал он жену Гаврило­ва. Поговаривали, что Гюльнора неравнодушна к Исламбекову. Теперь женщина часто напрашивалась к нему в «Волгу», чтобы не толкаться в автобусе или не спешить на электричку, и водитель Исламбекова с нагловатой ухмылкой открывал перед ней заднюю дверцу машины. По вечерам она мучила мужа вопросами, не узнавал ли он, примерно, в каком из районов Ташкента случится для них долго­жданный праздник.

— Скажи мне пару лет назад, что так все получится, застрелился бы, — и Гав­рилов уныло бубнил, что надо увольняться и искать место на гражданке, — такой был полк, краса и гордость вертолетной авиации, а теперь? Не хуже моего знаешь, что не нужны мы узбекам! Плешков сказал, этой авиации здесь, хоть ты в Китай продавай! — Он доставал из кармана бутылку водки. В последнее время Гаврилов всегда заходил с отягощенным карманом. — Давай по стопочке под морковчу, а если точнее — за беспросветность при наших просветах.

Ныне у меня особого желания не имелось, и это было написано на моем лице, но Гаврилов не обращал на это внимания и уже откупоривал бутылку:

— Гюльнора звонила, кафедру будет принимать, а я вот. — он выпил, зачав­кал сочной острой морковчой и снова стал изливать душу. — Полк хотят поэска- дрильно расформировать с дислокацией на разных аэродромах. Поэскадрильно! Да их самих надо поэскадрильно посадить в самолеты и послать к чертовой мате­ри! Наш президент, наш президент! Докричались, «докукарекались», кликуши! И этот кликуша уже в Москве около Иванникова отирается.

Дубяйко одним из первых улетел в Москву и больше в Чирчик не возвращал­ся. Раздосадованный Гаврилов не мог простить измены, потому как Дубяйко до последнего момента доказывал всем, что полк он никогда не бросит. Но Ислам- беков пояснил, что «бывший начпо» даже не помышлял оставаться, а дальний родственник оказал ему хорошую поддержку с новым местом службы.

— Дубяйко уже в штабе авиации, звонил, спрашивал, говорил, что надо нала­живать контакты, что впереди у нас новые горизонты сотрудничества, — усме­хался Исламбеков в ходе очередного посещения полка, — нашли контактера!

С каждым новым приказом раны Гаврилова становились еще больнее, и он последними словами ругал всех, кто поставил его перед таким жизненным выбо­ром.

— Вот, Коля, куда ни посмотрю, горизонта не вижу, все затянуто, абсолютно все. Видимость — ноль. Пропасть, бездонная пропасть. А ты уезжай, — он выли­вал в рюмку остатки водки, выпивал и тыкал рюмкой мне в грудь, — давай деру, пока есть куда, здесь ловить нечего. Исламбеков? Да что Исламбеков, наобещает с три короба, да все три пустые, дырявые, грязные, вонючие. Ни капельки хороше­го, ни капельки. Тебе Громов звякнул, что и как там, в Минске, или молчит?

—

Пока молчит.

— Выходит, и там нашего брата не ждут, — долго рассматривал опустев­шую бутылку, — надо на эту неделю полеты спланировать, а как летать, если керосина нет. У русских есть, но они не дают. Плешков говорит, что самим надо. Узбеки на топливо денег не нашли, а на что нашли. На «шашлык-машлык», как говорит Пухляк. Надо учить «пеший по-летному», и буду! — Он собрался стукнуть кулаком, но, оглянувшись на дверь, которую Надежда предупредительно закрыла, передумал, похлопал по плечу: — Давай деру, Коля, давай! — И уходил, пошатываясь, обмякший, совсем не похожий на того Гаврилова, которого я знал в Кандагаре, которого любили и летчики, и технари, и солдаты срочной службы. Его когда-то любил полк, и он этим еще дорожил.

— Да, покатилася торба с великого горба. Стержень вынули — сломал­ся. — Вынес ему вердикт Парамыгин. Это был страшный приговор. В полку это понимали.

***

— Брат, выручай, срочно надо машина!

Звонил полковник Анатолий Гульман. Был он заместителем начальника служ­бы горюче-смазочных материалов округа. В этой должности пережил все пертур­бации, связанные с периодом полураспада, как говорил он, а затем и с полным рас­падом страны. Остался в этой должности, но уже в объединенном штабе частей, входивших в состав армии Российской Федерации и временно дислоцированных на территории Узбекистана. Нового начальника еще не назначили, и Гульман исправно выполнял более высокие должностные обязанности, проявляя завидное рвение. Наши служебные пути пересекались, когда полк вывели из Афганистана, а Гульман прибыл из подмосковного Клина. Жил он в однокомнатной квартире по соседству, а поскольку семью перевозить не торопился, то частенько заходил к нам перекусить, и что особенно импонировало Надежде, был малопьющий человек.

— Понимаешь, у него спирт в канистрах, а он ни капли в рот. Вот еврей так еврей!

Однако во всех документах имелась запись, что Гульман белорус, и я был тому свидетелем.

— Всем покоя не дает этот «ман». Да бог с ним, с «маном», может, кто и был в роду, не без этого, но ты на мой фэйс посмотри, — и смешливо дергал себя за нос, — вот лучшая вывеска: нос картошкой — душа гармошкой. Какой же я после этого «жид»? — И декламировал: — «. а хто там ідзе, у агромністай такой гра- мадзе? Беларусы!»

Он знал много стихотворений на белорусском языке и всю купаловскую поэму «Курган».

Его жена несколько раз прилетала посмотреть, как у супруга дела. Прият­ная, неунывающая хохлушка пришлась моей Надежде по нраву. Когда местные острословы намекали, что у ее Анатоля еще не пропало мужское достоинство, заразительно смеялась:

— Даже если с узбечатами приедет в Клин, все равно он мой, и всем другим, кто с ним будет, место найдется. То, что под моей крышей, все мое!

Гульман заправлял полковым бензином мою «восьмерку» под завязку, и я возил женщин по рынкам, магазинам, а затем он с большой помпой отправлял жену в очередном транспортнике, при этом всегда выбирал тот, который летел в Клин. Загружал в самолет коробки, большие и маленькие. Наставлял: «Вот это для тебя, это для наших из Клина, это для москвичей. Я позвоню, и они приедут». Долго целовал, обнимал, а когда садился в машину, облегченно вздыхал: «Столько дел, а она прилетела и как по рукам связала!»