Элеонора Дузе
Шрифт:
публики.
За границей актрисы, достигшие такой славы, как Дузе, но не вы¬
сот ее искусства, имеют собственные театры, на фронтоне которых
часто начертано их имя. Эти театры — как памятники при жизни, по¬
ставленные подчас намного раньше, чем это продиктовано справедли¬
востью.
Кто в Италии заменит Дузе, хотя бы не полностью, а отчасти?
Когда, пусть это случится через много лет, Дузе устанет — не от
своего искусства, но от трудной, скитальческой
отдохнуть наедине со своими книгами и мечтами, кто из наших актрис
поднимет знамя ее славы? Кто может надеяться, что его имя будет
стоять рядом с ее славным именем, кто хотя бы в мечтах готов с ее
самоотверженностью и смелостью воплощать на сцене то лучшее,
что есть в душе итальянца, на радость всему миру и во имя славы
нашей родины?
Подождем, я знаю. Но какое это грустное слово!» *
Считаем не лишним привести несколько примеров, чтобы подтвер¬
дить суждение Ойетти о различном отношении к Дузе в Италии и за
границей, и не только со стороны публики, но и со стороны некоторых
видных деятелей культуры.
В то время, когда Дузе гастролировала в Италии, имея в репер¬
туаре «Джоконду», Фердинандо Мартини163 писал из Асмары Джузеп¬
пе Джакоза (2 июня 1899 г.): «На самом ли деле Дузе великая актри¬
са? По-моему, она всегда одна и та же. Одни и те же вкусы, то же
пережевывание фраз на сцене, те же жесты, словно у человека, ко¬
торого укусил тарантул. Я, конечно, понимаю, что для диалогов
«Джоконды», так же как при несварении желудка, чем больше жуешь,
тем больше пользы. Кроме того, представляя сверхмужчин и сверх-
жешцин, не обязательно показывать человеческие чувства...» **.
Года через два, во время заграничного турне Дузе с составлен¬
ным из пьес Д’Аннунцио репертуаром, Георг Зиммель 1б4, посмотрев
ее во многих спектаклях, написал страницы, дающие одно из самых
интересных определений и истолкований ее искусства.
«Много тяжб возникает между душой и телом, которые после
каждого судебного приговора должны апеллировать к высшей инстан¬
ции; среди них есть одна, подлежащая рассмотрению лишь эстети¬
ческого суда. Суть души — в движении. Один греческий философ105
утверждал, что мы не можем дважды погрузиться в одну и ту же
реку; другой, идя дальше, считал, что мы не можем сделать этого и
единожды, ибо благодаря течению вода в первый же момент нашего
погружения уже заменяется новой. Это еще более справедливо в от¬
ношении нашей души. Со своей стороны, мы могли бы сказать, что
наша телесная оболочка может правильно отразить красоту души
лишь в
мой прелести жеста. Но обратимся к другому идеальному положению:
каждый момент, взятый сам по себе, оторванный равно как от преды¬
дущего, так и от последующего (если исходить из того, что любое
движение не есть процесс непрерывный), должен иметь свою особую
прелесть. То, что может представлять собой неизъяснимую красоту
в плавном движении, нередко теряет всякую привлекательность в
моментальном изображении, если движение останавливается, пре¬
кращается. И наоборот, неподвижное изображение утрачивает свою
прелесть, если его разрушить быстрым движением. Красота статуи
и очарование жеста подчиняются противоположным идеалам, и в
каждый момент выступления артиста перед чужими взорами ему тре¬
буется одно и другое: в иные минуты всей силой своей души, всей
глубиной чувства он придает красоту своему жесту, движению, а в
другие минуты умеет запечатлеть прелесть своего внешнего облика.
Кого из нас не поражала противоречивость этих законов? Недоста¬
точность, с эстетической точки зрения, тех средств, которыми можно
выразить нашу самую глубокую одухотворенность,— и внутренняя
пустота образа, который, превратившись в статую, лишенную души,
радует глаз гармонией своих линий. Но вот однажды я видел игру
Дузе. В тот вечер она была усталой или не в настроении, но как раз
поэтому, изумленные, мы получили возможность наблюдать ее искус¬
ство, задача которого обычно — передать нам страстное волнение, ото¬
двигающее на второй план чисто эстетическое восприятие.
В тот вечер я с полной ясностью увидел, какой удивительной осо¬
бенностью обладает эта актриса. Каждый момент, который она могла
выделить в своем движении и зафиксрфовать в более длительном по
времени состоянии, был непередаваемо прекрасен, хотя не имел
ничего общего с тем, что является душой; в то же время она, в сово¬
купности всех этих моментов, в своем движении в целом, являла
собой совершеннейшее и полнейшее выражение души, тончайших ее
движений. Духовное начало жизни превращалось ею в зримую кра¬
соту образа, внушая нам, что все, называемое нами красотой, может
быть лишь единством этих двух противоположных сил. Все-таки что
же общего между душой и телом? А то, что обе эти противополож¬
ности стремятся к красоте; красота — это та вершина, поднимаясь
на которую они встречаются. Быть может, философы уже додумались