Еловые Боги

Глухая зима 622 года от Прибытия, глухая ночь, беззвездная, но светлая от вьюги. Крохотное, в двадцать дворов поселение на самой краю Серединной Земли. Маленькая девочка цепляется озябшими ладошками за край отцовского плаща, прячет подбородок в складки глубокого капора. Этой зимой Миликки наконец-то исполнилось десять - и вот уже в ночь Праздника она, а не брат Вилле, идет вместе с отцом за околицу. Шесть с лишним сотен лет минуло с того дня, когда их предки впервые ступили на берег Хель, приплыв на железных ладьях с островов за межзвездным океаном. Ночь Прибытия, - так говорят на севере, в столице. Ну а здесь, на дальнем-дальнем юге, Праздник - просто Праздник, самая холодная, самая долгая ночь. Зима - время страха, но даже зимою, Ночь Праздника - страшная ночь. Миликки на миг отпускает отцовский плащ и оборачивается, и смотрит на деревню - вот она, далеко позади и внизу, темнеет среди заснеженных холмов, поросших черным ельником. Сейчас уж, верно, без четверти полночь, - и жители деревни загасили все свечи и лампы, притушили огонь в очагах, сбились вокруг остывающих печек. Ночь Праздника - долгая и опасная ночь, ночь немая. Нельзя говорить - звук людских голосов оскорбляет Еловых Богов. Нельзя спать - поутру не проснешься, уснешь навсегда. Нельзя есть, нельзя пить, - это тоже опасно в Ночь Праздника, ночь, когда исконные жители черных еловых лесов обращают свой взор на людей и людские дела. Если весь год ты был почтителен к хозяевам Хель, приносил им жертвы медом, молоком и кровью, оставлял условленную часть охотничьей добычи, и молчал в лесу - тебя не тронут... может быть. Но несколько окрестных ферм опустеет к утру, только кровь на снегу и останется - если Еловым Богам, Куусен Юмалат, не по вкусу окажется жертва, что отец, сельский староста, прижимает к груди. Миликки украдкой заглядывает в бледное личико младенца, странно тихого - сын ткачихи родился слепым. Перед уходом за околицу Миликки завернула младенца в цветастую

шаль, что мать вышила ей к летним танцам - пусть младенец и жертва Еловым, отступное за жизни родных, всей деревни, но холодно ведь, холод лютый, ужасная стужа. И на самой девочке нет теплой накидки из шкуры медведя - Еловые Боги не любят медвежьего меха. Нет и пары десятков шнурков с подвесками из медвежьих когтей да клыков, можжевеловых ягод и рыбьих костей. А из волос Миликки мать, провожая ее за околицу, своей рукой выплела пестрые обережные нити. Нельзя носить обереги в Ночь Праздника, это негоже. Обидятся Куусен Юмалат на дерзкого глупца - и не пережить тому грядущего года, сгинет в лесу или сгорит в лихорадке. А так... может, ее не тронут. Она же сняла обереги, и молчит, карабкаясь по выбитым в скалах ступенькам. К полуночи надо поспеть на вершину Медвежьего Горба. Ребенок на руках у отца вертит головою, глядит на Миликки. Глаза у него без зрачков, белые, будто снегом набитые. Девочке жалко младенца - но жальче отца, жальче мать, жальче младшеньких, брата с сестрою... А безымянный ребенок не плачет - глядит на Миликки. Почему у младенца такие глаза? Будто он понимает, что ждет на вершине, понимает, что он будет жертвой и выкупом - за деревню, за мать и за брата Миликки? Ей жутко. Не то что-то с этим младенцем, не то. И не оскорбит ли Еловых столь скудная жертва - младенец-калека, слепой?.. Этой весной по всем окрестным деревням прокатилась какая-то странная хворь - две женщины умерли в родах, а несколько скинули плод. Вот, в Верхних Холмах, как рассказывали приезжавшие еще по осени скупщики меда, и вовсе не сыскали годной жертвы, - а значит, окрест Холмов в новом году сгинут без вести пара-другая охотников, дровосеков и бортников. Девочка ежится, дышит на пальцы, спотыкается в наметенных на скальных ступенях сугробах. Вот наконец и вершина - и жертвенник, укромная лощина меж высоких скал, поросших черным ельником. И хотя вот уж два дня, как бушует пурга, но тут, на голом камне жертвенника, нет снега, хотя холодно до дрожи, холодно даже и летом. Отец, не говоря ни слова, ведет их мимо каменных столбов, покрытых резами, сотнями рез. Жертвенник пуст - только эти столбы, невесть когда и кем высеченные из красного камня, а еще... еще кости. Хрустят под ногами - слой детских костей, некоторые давно уж истлели в труху, другие совсем еще свежие. Миликки семенит за отцом, стараясь не наступать на валяющиеся между прочих костей черепа - небольшие, в отцовский кулак. Вот и сердце лощины - голый круг красного камня, пустой от костей. Туда отец и опускает свою ношу, размотав расшитую цветами шаль, до ужаса неуместную здесь, среди снега и камня, и мерзлых костей. Вдалеке, над заросшими лесом горами, рокочет, но молнии нет. Миликки знает, что это такое - и жмется поближе к отцу. Сейчас на алтарях окрестных деревень их старосты делают то же, точно так же режут ножом по младенческой коже запретные знаки - еловые резы, что манят Жестоких. Миликки страшно - но нужно молчать. Гром рокочет утробно и гулко, он близко, совсем уже близко, где-то в зарослях черного ельника возле лощины, хотя молний по-прежнему нет. Руки отца дрожат, но, закусив губу, он режет на тельце ребенка еловые резы, и капает на стылый камень жертвенника теплая кровь. Что-то есть вокруг кроме отца и Миликки, затаилось в земле, смотрит тысячью голодных глаз с вершин алтарных столбов, с верхушек черных елей. Кровь ручейками бежит по бороздкам, высеченным в камне, бежит - и сама собирается в резы. Поднимается ветер, пахнет еловой смолой, ею пахнет и камень, что, кажется, теплеет под ногами девочки - она чувствует сквозь подошвы сапожек. Последняя реза, - и молния бьет в скалах, слепящая, белая - тут Миликки наконец-то кричит, и отец, бросив нож, хватает ее, затыкая рот шерстяной рукавицей. Потом - бегом, вниз, вниз, прочь от жертвенника, над которым бьют молнии, прочь - по ступеням, в долину. Миликки заталкивают в укрытую меж двух камней ложбинку; отец втискивается следом за девочкой, и прижимает к себе дочь, зажимай ей рот, не давая прорваться отчаянным воплям. Хотя кто бы услышал их - за громом и грохотом, и свистом слепящего ветра? Воздух колет глаза, дерет горло, им трудно, почти невозможно дышать. А там, над верхушкой Медвежьего Горба, над жертвенником - беснуются молнии, пахнет раскаленным камнем, черным еловым ядом, и Миликки чудится, что ее разрывает на части. Одна Миликки хочет бежать, - бежать прочь, вниз, в деревню, туда, где теплая кухня, пропахшая хлебом и яблоками, и где мать - укроет руками, позволит уткнуться в передник, защитит даже от гнева Жестоких Богов. А вторая Миликки - хочет иного. Бежать, но не вниз, а наверх, на вершину, - туда, где сам воздух течет жидкой молнией, и грохот, словно кто-то дробит в мелкий щебень скалы вокруг алтаря. Бежать, схватить ребенка, унести его оттуда, вырвать из когтей того, что пирует сейчас на вершине...

Миликки грызет колючую отцову рукавицу - и беззвучно плачет, вздрагивая в такт каждого громового раската.

А гром наконец утихает. Сколько времени они просидели вот так? Из-за камней видно, как на востоке алеет край неба над скалами. Значит, рассвет. Отец наконец выпускает Миликки, и они выбираются из своего занесенного снегом убежища. На вершине что-то еще потрескивает, пахнет гарью, горячей еловой смолой, но молний больше нет. Еловые приняли жертву, ушли, - и Миликки с отцом, прокладывая себе путь по наметенным за ночь глубоким сугробам, бредут на верхушку Медвежьего Горба. Потом отец скажет ожидающим их возвращения, что Жестоким понравилась жертва - и год, новый год, что начнется сегодня, вновь будет спокойным. На полпути к вершине они слышат звук, - и, разобрав, что именно за звук, Миликки вперед отца бросается наверх, увязая в снегу, помогая себе забираться руками. Вот - жертвенник... снега нет, а все старые кости сожгло дочерна, разметало, и ели вокруг - обгорели, обломаны. А посреди пожарища - шевелит ручками и гукает живой младенец, весь в гари и крови, запекшихся в корку. Отец что-то кричит далеко позади, но девочка не слушает - спотыкаясь, бежит к центру жертвенника, хватает младенца на руки. Живой. Как же так? Неужели Еловые Боги его пощадили - да нет, что за глупости, и какая пощада - от ужаса, что час назад еще ярился тут, раскалывая скалы?..

А ребенок наконец открывает глаза и глядит на Миликки. Та не может сдержаться - и вскрикивает. Глаза младенца больше не белесые, теперь они черные, угольно-черные, цвета застывшей еловой смолы - целиком, без белка и без радужки. Сзади наконец подбегает отец, останавливается на краю жертвенника, уперев руки в колени и хрипло дыша. Смотрит вперед - и видит свою дочь с живым младенцем на руках. На лице деревенского старосты появляется ужас, Миликки хватают за плечи, трясут. Голос отца похож на хрип, он низкий и надтреснутый:

– Смотрела ты ему в глаза?! Смотрела?!?

Ничего не понимая, Миликки кивает, и руки отца опускаются, а лицо вдруг разом стареет на несколько лет. И тут Миликки наконец вспоминает некоторые старые - старше деревни и старше столицы - сказки, что ей, по малолетству, вроде как не полагалось слышать, но о которых шептались порой взрослые у очагов - долгими зимними вечерами...

Ребенок с черными глазами - ребенок, выживший после пира Еловых Богов, Куусен Юмалат, Куусен Хийси.

Плечи отца опускаются, разом делая деревенского старосту ниже на голову. Он отступает на шаг:

– Завтра за ним придут. И за тобой... тоже придут.

– Придет кто?
– голос девочку почему-то подводит, и на середине фразы спотыкается. Отец отводит взгляд - избегая даже случайно взглянуть на ребенка, что его дочь прижимает к груди:

– Они. Слуги Куусен Хийси. Метцаштайя!

Отец отворачивается - и тяжело бредет к скальным ступеням, уходя от жертвенника, - а у Миликки вдруг подгибаются колени, и она без сил опускается на успевший уже остыть камень. Ребенок, закутанный заново в шаль, наконец затихает, и только глядит на Миликки своими черными глазами без зрачков. Он явно голоден - и, не придумав лучше, девочка режет ладонь обгоревшим обломком берцовой кости, и поит его своей кровью - где ж тут раздобыть молока?.. Ребенок довольно причмокивает, а Миликки тихо качает его на руках - и вспоминает легенды, что ей не полагалось бы знать вовсе, но что она как-то подслушала. Легенда эти страшные - как все легенды и сказки Маналы. В этих легендах есть дети с черными глазами и седыми волосами, выжившие после пира Еловых Богов - дети, лишенные человеческих душ; и там есть Метцаштайя, Егеря. Те, кто живет на запретной земле, куда отродясь не ступала нога человека - и кто не носит оберегов в еловом лесу.

На следующее утро в деревне появляются пятеро чужаков - приходят не по тракту, а прямо из чащи елового леса, куда ни один житель Маналы по воле своей не войдет, не навесив на себя без малого дюжину оберегов, и не оставив на опушке жертвы молоком, медом и кровью. Среди гостей только один старик - но волосы седые у всех пятерых.

Ни на одном из них нет оберегов.

Всякий раз, возвращаясь на Сальватерру, я гляжу на млечно-синий в белой изморози шар, что медленно увеличивается на обзорных экранах шаттла, с изрядной тоской. О нет, против самой планеты я ничего не имею, местечко это во всех смыслах слова приятное. Столица Федерации, Сальватерра относится к немногочисленным мирам первого класса землеподобия, братьям и сестрам Земли Изначальной. К тому же столица красива - как может быть красива планета, подвергшаяся полному терраформированию не возможности проживания

ради, но исключительно эстетичности для. Чего стоят одни только тропические острова южных архипелагов - рекреационная зона сотрудников корпорации "Нексус", куда многие летают в обеденный перерыв искупаться, или светящиеся водопады в Восточных Горах и красные соляные озера, "цветущие" причудливейших форм кристаллами - излюбленный сувенир среди тысяч гостей Сальватерры. Впрочем, все природные красоты меркнут перед великолепием Венца - главного офиса корпорации "Нексус", комплекса небоскребов, выращенных из какого-то особенно хитрым образом модифицированного коралла. Конструкторы ухитрились загнать в тот программу фрактальной развертки, и заставить накапливать солнечный свет - чтобы ночами башни испускали собственное свечение, причем цвет оного от сезона к сезону меняется. Башни помельче - заняты сонмом отделов, а три центральных - обиталище высшего руководства, куда допускают не всякого рядового сотрудника, и ходят упорные слухи, что на вершине самой высокой из тройки, под прозрачным куполом - кабинет гендиректора, Лекса Шанкара. У подножия плещет давным-давно прирученный, не знающий штормов океан, а острова-основания башен - целые города, где проживает младший персонал, еще не обзаведшийся своими резиденциями на южных островах. Мне, как сотруднику Корпорации, тоже полагается собственный домик у подножия башни отдела за номером девять - вот только бываю я на столичной планете достаточно редко, и домик простаивает, так что год назад я пораскинул мозгами и сдал тот внаем. Теперь, во время своих редких визитов домой, я останавливаюсь в гостинице в Грин-Роке, небольшом городке в часе езды монорельсом от башни родного отдела. Вот и сегодня направлюсь туда же - как только покончу с формальностями, сдав проклятущие отчеты и пройдя трижды неладный медосмотр. Тем временем шаттл мой пристроился у края одной из платформ корпоративного космопорта, расположившегося в отдалении от Венца, в открытом океане (строить ближе тот запретили экологи) - и, выйдя наружу, я тут же, конечно, ослеп. Трекляное яркое сальватеррское солнце! Отвык я на него на Парфеноне, где провел последние пять месяцев - в составе ревизионной комиссии, проверяли на лояльность тамошний отдел Корпорации. По большей части, проверяли, разумеется, сотрудников категории "пси" - им полагается хранить лояльность не только Корпорации, но и всему человечеству. Скажу, как помощник ревизора с большим стажем, проверку на лояльность всегда проводить неприятно - а вдвойне неприятно, когда проверяешь своих же. Да и вообще, сотрудник с сайоникс-синдромом в подразделении, чьей основной задачей является надзор за сотрудниками с тем же сайоникс-синдромом, - не нонсенс, конечно, но близко к тому. Но кто же лучше считает чужие эмоции, чем сайоник-эмпат? Собственно, в этом заключается моя работа в Корпорации - я что-то навроде живого детектора лжи. Ну нет, на деле, конечно, все куда сложнее - ведь все, что мне дает добавочное чувство, "подарок" болезни, это простая палитра эмоций, что испытывает в настоящий момент собеседник. А дальше уже - психология, психология и математика. На выходе получаем то, что получил бы телепат, будь их существование разрешено в Федерации, - полный личностный слепок, со всеми, так сказать, потрохами, как то устремления, страхи, надежды, желания, прочее. Что дальше происходит с выписанными мной заключениями, как именно они влияют на судьбу моих собратьев по болезни - я не знаю, самому бы пережить очередной медицинский осмотр и подтвердить свой статус как "безопасного" носителя порченых генов, сайоника...

Что, конечно, рутинная и привычная процедура, а вот же - пугает. Не хочется как-то на своей шкуре выяснить, что именно происходит с сайониками, чья болезнь прогрессирует чересчур быстро. Слишком уж многие мои коллеги после проваленных медицинских осмотров сгинули в лабораториях научных комплексов корпорации "Нексус"...

...От платформы, на которую сел шаттл, до башен Венца добираться приходится монорельсом (ибо брать аэротакси тут довольно накладно) - и все бы прекрасно, погода отличная, внизу, под опорами, перекатывается теплый и ласковый сальватеррский океан, а вид медленно вырастающих на горизонте башен захватывает дух не только в первый раз, но и в десятый - однако уже на посадке началось то, за что я, собственно, и не люблю Сальватерру. До провинциальных планет (даже столиц собственных звездных систем) такая роскошь, как натыканную всюду генетические сканеры, пока еще не добралась, и, надеюсь я, доберется нескоро. А здесь, на Сальватерре, и в собственный дом не войдешь - без сканирования, и, скрипя зубами, я приложил руку к панели, искоса любуясь, как вытягиваются физиономии пары охранников, скучающих за терминалом. Конечно же, им видно сейчас то, что я повторю наизусть даже ночью и в сильном подпитии. "Кристиан Флеминг, урожденный Русланов, гражданство Федерации категории "пси" с ограничением политических прав, диагноз - сайоникс-синдром эмпатической спецификации, стадия вторая, сотрудник корпорации "Нексус" на бессрочном контракте без права разрыва..." и прочая, прочая, прочая. "Сотрудник на бессрочном контракте без права разрыва" - вежливое, иносказательное обозначение права собственности корпорации "Нексус" на сайоника Криса Русланова. Надо же, сотню раз читал строчки, что бегут сейчас по терминалу - а корябает немножко до сих пор. О нет, конечно же, я не столь наивен, как сопротивленцы - и прекрасно понимаю, что, обратив меня в собственность, Корпорация фактически дала мне лучшую защиту из тех, что существуют в обитаемой части Галактики. Лично ты можешь считать сайоников генетическим мусором и позором всего человечества, твоя религия может твердить, что убийство сайоника дело благое и правое - но на собственность "Нексуса" в Федерации посягнет разве что идиот, причем идиот безнадежный, клинический. Охранники к таковым, разумеется, не относились - и пропустили меня к открытым вагончикам без лишним разговоров, хотя щека у одного и задергалась... ничего, перетерпишь, дружок. Мне, может, тоже неприятно - а терплю ведь!..

Вообще-то к сайоникам в Федерации отношение двойственное - и брезгливое, и боязливое. Все-таки Семьи наши обладают известным влиянием, и плевать хотели их главы на ограничение собственных политических прав и невозможность избираться в Ассамблею. И все же нас не любят, это факт. Особенно ярко эта нелюбовь проявляется на центральных планетах, где среди рядового населения настроения царят порой откровенно расисткие - даром, что само существование Федерации зиждется на способностях сайоников-пилотов Семьи Дитмар! А вот ближе к фронтиру - все как-то попроще. На планетах, где есть медицинские центры Корпорации и собственные клиники Метлинских, клана сайоников-медиков, к оным относятся с величайшим почтением, - а заодно и к их собратьям из прочих Семей. Ну а уж те, кто большую часть свою жизни проводит в пространстве, и вовсе не делают разницы между генетическими полноценными и неполноценными особями homo sapiens - еще бы, ведь без сайоников человечество до сих пор ютилось бы в системе Изначальной, а о дальнем космосе приходилось бы только мечтать, благо ученые давно уж доказали, что скорость света для космического корабля с пассажирами на борту преодолеть невозможно, причем невозможно от слова "совсем". Правда, доказали они это относительно норм-пространства, в инфре творятся другие дела... да только ученое наше сообщество до сих пор ухитряется отрицать реальность инфры, в голос вопия, что по законам физики ее "не может быть"!.

Пока я предавался мизантропии, поезд наконец-то достиг Венца, остановившись у смотровой площадки, обегающей на тринадцатом ярусе башню родного отдела. В обеденное время здесь крутилось множество народу, а от парапета мне уже махал руками Ито Райан, суетливо прыгая на месте - видно, боялся, что я не замечу в толпе его приметную рыжую шевелюру. О, мой координатор, и по совместительству один из немногих приятелей среди генетически полноценных сотрудников "Нексуса" - это отдельная песня. Как он ухитрился заполучить свою должность, загадка не только для меня, но и для доброй половины всех работников отдела безопасности. Ито Райан, в чьих предках затесались ирландцы, индейцы и, кажется, даже японцы, - болтун и весельчак, и неспособен усидеть на месте дольше нескольких минут, а уж одна его прическа чего стоит - кто еще из сотрудников корпорации стал бы носить жутковатого вида дреды, огненно-рыжие с ядовито-зеленым? Формально, задача Ито - составлять график работы подчиненных отделу сайоников, на деле же, его основная обязанность - нас контролировать. До сих пор Ито с этой работой прекрасно справляется - в основном потому, что мы, сайоники отдела, рыжее наше недоразумение ценим и любим, и стараемся не создавать ему проблем с графой "степень лояльности" в еженедельных отчетах. А Ито, в свою очередь, печется о нас, аки наседка о яйцах - золотых, ведь мы, сайоники, ценный ресурс. Вот и сейчас, заметив, что я щурюсь, он стащил с макушки и сунул мне солнечные очки, потрепав по плечу:

– Здорово, Крисси! Как поездочка?

На самом деле, результаты ревизии на Парфеноне Ито известны, и лучше, чем мне - категория допуска у него, как у генетически полноценного гражданина, повыше - но рыжий чудак искренне полагает этот дурацкий вопрос нашей доброй традицией. Вернулся из командировки - будь добр, расскажи, как прошло, да не то, что в отчетах - а как там погода, что в моде, сильно ли возмущаются последним выкидышем Ассамблеи о налоге на тоннаж межсистемных судов, и конечно же, многих ли девушек я охмурил. "Охмурил" - выражение Ито, и на его лице проступает обиженное недоумение, когда выясняется, что было мне, вообще-то, не до девушек - работа отнимала все время с утра и до ночи, на Парфеноне крупный филиал корпорации, и проверке подлежало без малого тысяча человек. Последним выкидышем Ассамблеи озабочены не сильно, куда больше парфенонцев заботят какие-то дрязги в их местном правительстве и конфликт с Синнабаром насчет спорных толиновых лун (в пространстве Карты две эти планеты разнесены на разные рукава Галактики, а в подпространстве Территории - вот же, почти что соседи); погода дождливая - как и всегда тамошним долгим (аж два года по стандарту Сальватерры) летом, ну а за модой я не слежу принципиально. Выслушав все это - произнесенное терпеливым до крайности тоном - Ито отчего-то заметно расстроился, впрочем, быстро взял себя в руки и через минуту уже щерился на меня своей белозубой улыбкой: