Энциклопедия русской пустоты
Шрифт:
– Вы… вы не так меня поняли. – Абдухаил глядел по ревущим сторонам. – Это всё сон. Сон Брахмы…
Толпа затопала/заголосила/замахала костылями/вениками/шапками/
ложками/стаканами – откуда-то и флаги русские достали/распростёрли.
– Пошёл вон, шпион нерусский!
– Не брат ты мне!
– Еретик!
– Пришелец!
Кривясь/вертясь, Абдухаил подобрал свой общий аршин и – оглянувшись несмешным клоуном – исчез/испарился/без-скрипа.
– УРА-А-А!! – заорали решительно все, венчая национальный подвиг.
Ну тут известно –
– Его паспорт! – воскликнул Вася.
– Мой опиум! – заорал Ваня.
Запинаясь/отпихивая друг друга, они бросились вон из «Эпицентра».
А народ посидел, пожевал, побезмолвствовал, и давай дальше – гнать/дышать/держать/зависеть/слышать/видеть/ненавидеть/и-обидеть/и-терпеть/и-смотреть/вертеть и жить – свою горькую Отчизну.
Корень всех вещей
Голубовато-сизые отроги, перетекающие из одного в следующий, острые, сбившиеся в торчок хвои, сурово обнявшиеся, слившиеся: глушь, настежь простёршаяся, таящая закомуристые тайны, шепчущая – свой шорох шифра на отсыревшем языке… Заросшим разбойником Урал встречал гладковыбритого Зиверса – обхлопывая карманы увядающими ветками, дыша осенним перегаром.
Сам Зиверс был местный (от немецкого происхождения отец открещивался), с деревеньки Кедровая. Урал он знал неплохо, но только северный, – а не окрестности Нургуша: мало того что национальный парк (браконьеру весёлого мало), так ещё страшные истории из детства про Свиридиху, духов Аркаима и прочую чепуху. И вот Зиверсу сорок – на ногах отважные берцы: топают от Веселовки по речке Ай в сторону мохнатого перевала. Нескончаемая мешанина монотонно-хвойного леса перед глазами утомляет скоро, – но лучше уж так, чем Большой Нургуш штурмовать.
Полено под ногой провалилось в трухлю – разухтевшийся филин с шумом бросился в ветки. Зиверс посмотрел по сторонам: оставалось всего два километра, а темнота уже хлопала по плечам. Пора ставить лагерь.
– Жадный охотник – мёртвый охотник, – проговорил Зиверс, снял вещмешок и начал привычную возню.
Ни на какую Свиридиху он не попёрся бы, если бы не один знакомый манси: когда-то оленевод – теперь такой же браконьер. В обглоданном трактире под Кропачёво, где нет даже мух (потому что противно), они сидели над выдохшимся пивом, произнося пережёванные слова.
– Вот ты сколько дичи за сезон набил? – спросил, щурясь, манси, пузатый как газовый баллон, лицом копчёный, с редкими усишками.
– На сто с половой, думаю, – сказал Зиверс, с заплывающим взглядом. – Ла-а-адно!.. Еле сотку наскрёб. Лес капризный, зараза.
– А потом детям, жене, на патроны, собаку покормить…
– Я Ласку продал. Тупая собака – соболей боится.
– Ха-ха-хэ! – Манси буйно рассмеялся. – Соболей боится! А я одну тушу вальнул и на всю жизнь теперь обеспечен.
– Это кита чтоль?
– Лучше.
Манси смолк и надул улыбку.
– Ну ёшкин ты! Говори! – Хлопнул по столу Зиверс.
–
– Слушай, ты ж знаешь мой расклад… И профессионально, и, так сказать, по-братски…
– Главное, чтоб не братья по зоне, хэ! Ладно, один хрен, не поверишь. Слушай! – Он подбоченился, оглянулся на пустые клеёночные столы, и – (Зиверс накренился к столу) – проговорил тихонько: – Серебряный олень.
– Чего?
– Серебряный олень. Целиковый. Шкура, копыта, рога – реальное серебро, килограмм сто чистого. Это у нас в легендах было: когда солнце и луна сошлись и сделали того – у них родилась земля, а там по ней бегали…
Зиверс откинулся на стул:
– Хорош чушь пороть! Я думал, ты реальную тему, а ты мне сказки какие-то…
– А что тогда не сказки?
– Ну город, дороги. Человек. Машины. Прогресс.
– А природа тупица, ха! И во что тогда верить?
– Второй закон термодинамики.
– Ха-ха-хэ, Зиверс! Ну ты даёшь – а ещё охотник!
Зиверс покрутил пластиковый стаканчик:
– Я просто природу – не очень люблю…
– А она тебя. Короче, хочешь верь, а хочешь нет – с тех пор бегают по земле серебряные олени: в основном, в полярье, но иногда и на юга забегают. Убить его можно только выстрелом в глаз. А пасётся он….
Свиридиха когтистой пригоршней таилась где-то за душными, полными гнуса пихтами: слепая ночь набегала на чащобные кроны, лес наполнялся ночной суетой, шмыганьем, шорохом. Зиверс тянул руки к костру и чувствовал, как тепло подбирается прямо к пальчикам: осень уже выжелтила берёзы, но ещё не совсем разошлась – ночевать можно без тента.
Дышал Зиверс как-то осторожно. От леса у него всегда немножко не по себе под животом: все эти хищники, опасность – это-то ерунда: страшнее ощущение, что времени нет, что он один, всегда тут, навечно, у этой глухонемой, равнодушной природы в ловушке…
А от дымка – вдруг так уютно домом пахнёт (деревянным, бабушкиным).
Доев пакетную пюрешку и допив чай, Зиверс вместе с ружьём забрался в спальник и застегнулся: прямо под открытым небом, задумавшимися соснами, перешёптывающимися звёздами (только костёр трещит) видел мутные сны – какой-то как будто бы корень, который надо не то перегрызть, не то посадить, а в нём несметная репа, невероятный баобаб, целебный имбирь мутно-лунного цвета…
Проснулся от сырости: раздул костёр, поставил котелок, кружку, задумался (дуброва шуршит над головой) – последняя ходка и хватит. Надоело всё: егеря, охота, леса эти кромешные… Вот возьмёт семью в охапку – и махнут в Екат или в Челябу, заживут как нормальные люди… И к чёрту эти просторы мохнатые, к чёрту эти руки трясущиеся, к чёрту эти копошащиеся шёпоты и сырость в лёгких – к чёрту!
Чай обжигал нёбо. Плеснув остатки на головёшки, Зиверс затянул мешок и, чувствуя что-то смутное, стал собираться – средь увядающей листвы.