Энциклопедия русской пустоты
Шрифт:
Вдруг – с страшной тишиной (был бы тут рёв – было бы вполовину не так страшно), с страшной тишиной из воды взвилась до неба ещё одна – старая как это болото; гнилые куски мяса болтались на ней как тряпьё – пламенея и растекаясь, без крика, без слов, она повелительно схватила Сенькину шею своими пальцами и поволокла по воде. От ужаса он даже не сообразил кричать – только бессмысленно раззел рот. Вдруг, она его бросила и стала бить лапой: просто, без кулака, без когтей – лупить по голове, по спине – с остервенением всех обиженных женщин, всех сожжённых
очнулся он в бурьяне, шагах в двадцати от мельницы, мокрый как из-под ливня. С гудящей головой, Сеня снял с себя шмотки, отжал их хоть немного и надел – мокрые и противные. Осмотрев мельницу (ни Сони, ни матраса, ни рюкзака), с каким-то удивительным безразличием – сунул руки в карманы и пошёл в сторону лодочника (интересно – это день или ночь?).
Когда он добрался до школы – спортзал зиял пустотой: ни военно-полевых матов, ни кулеров с чайниками, ни прилипших к ноутбукам людей. Сенька подумал крикнуть «эй!», – но показалось как-то глупо, и он сразу последовал во двор.
«Буханка» уже стояла заведённая, люди весело курили около неё.
– Сеня!! – подскочила вдруг Юля и крепко обняла его: жмурясь, не обращая внимания на болотную грязь. – Мы тебя везде искали… – Она оторвалась и уставилась в лицо. – Это кто тебя?..
– А вот и наш герой! – с весельцой бросил Мороз и поставил коробку. – Как раз в Сегеже баня будет. Давай поживее, через десять минут выезжаем.
– Я не поеду, – проговорил Сенька с непонятной решимостью: мимо Юлиного лица – прямо Морозу.
– В смысле? – Юля повернула его за подбородок.
Сенька виновато улыбнулся этим нежным – таким человеческим, таким домашним – глазам… Курящие студенты уже столпились, предчувствуя скандальчик. А Мороз стал с канистрой и серьёзно закашлялся:
– Кхм-кхм! Дело в том, дорогой Арсений Степанович, что я отвечаю за вас, за ваше здоровье, ваши материалы и за – кхм! – соблюдение естественного баланса здешней жизни, если можно так выразиться.
Мороз смотрел как бы с вызовом; в наморщенном лбу Юли застыло разочарование. Сеня тихо на них улыбался.
– Ну так? – кивнул бородой Мороз.
– Я остаюсь, – повторил Сенька.
– Так, значит? Ну с Богом! – Мороз бросил канистру в «Буханку». – Препятствовать не вправе.
Какое-то время Юля недвижно смотрела своими удивительными каштанами, затем покачала головой и отвернулась тоже. Не чувствуя ничего, – Сенька развернулся и пошёл на переправу.
Всё тот же смурной лодочник сидел у мотора – с никаким лицом под никаким небом: только ледяной бледный ветер сёк по лицу.
– А холодно здесь зимой? – спросил Сенька, перекрикивая мотор.
Лодочник как бы задумался.
– Сиверко! – ответил он. – А ты плотить будеш иль опять займовать?
– Займовать, займовать! Универ башляет. – Он всматривался в приближающуюся гнилую
На мельницу он не пошёл (ноги ныли о пощаде), – а последовал прямо в дом. Там, возле умывальника стояла, мыла посуду – в платье жар-птицы – Соня.
– Привет, – проговорил Сеня, прислонясь щекой к косяку.
– Какова жизнь? – улыбнулась она. – Кую знатно наши кикимыры тя стретили?
– Это было достаточно жёстко…
– А неча вопросовама досадить.
– Да я как-то даже и не успел. – Он покрутил головой, похрустел шеей. – А где Любовь Маринишна?
– Мамка к грибам-волнухам ушла.
– Собирать?
– Советать. На целой вецёр ушла.
Без перехода – Соня бросила тарелку и схватила Сеньку мокрой рукой – быстро-быстро, она повлекла его, но не по лесам-болотам – в кровать: бросила на перину и обвила неизбежным поцелуем. Угрюмый тусклый огнь желанья тлел за закрытыми глазами – утаскивая в этот космический поцелуй, в котором сливались все когда-либо любившие друг друга, снова и снова, с той же болезненной остротой и сладкой мукой переживавшие одно и то же недосягаемое, недостижимое.
– У тибя тоцьно вопрософ нема? – прошептала она на ухо и тут же откинулась на спину.
Сенька смотрел, не отрываясь: лицо неестественно перетекало тысячей выражений, как лист, в ускоренной съёмке свядающий и воспрядающий: её белое тело было гладким как кости, рёбра яростно дышали, а размётанные рыжие волосы – казалось, давно сгнили… Глаза её были похожи на глаза, губы были похожи на губы – и эта плотоядная улыбка в одну десну, зелёный прожирающий взгляд глаза в глаза, раздвинутые груди, эдемский кустик пониже живота – всё это валялось, будто брошенное наземь: Сеня завис в нерешимости, но тут она распахнула ноги, как дорогу в ад, – он зажмурился и сдался.
Не успел Сеня прийти в себя, как Соня уже накинула платье жар-птицы и пошла домывать посуду. Он посидел, сгорбившись, на кровати, затем оделся, подошёл к Соне и поцеловал сзади в шею.
– Не супонь. Уходи луце.
– В смысле?
– Мне доцька нужна, а ты не нужон, – сказала она: бросила тряпку в раковину, подхватила ведро и пошла во двор.
Сенька стал как немой. Тут же бросился догонять.
– Но я люблю тебя! – говорил он каким-то глупым, извиняющимся голосом.
– Да пошшо мне ты? – И вылила ведро у забора.
Тут Сенька кинулся ей в ноги: ткнувшись в грязь, он держал её за лодыжки и не отпускал:
– Пожалуйста, не надо! Я люблю тебя! – лепетал он ничтожно.
Соня посмотрела свысока и проговорила довольная:
– А цего. Оставайси. Можот, полезны будёшь.
Как заведённый, как намагниченный – Сенька вставал с утра и копал им грядки, носил воду, кормил кур, вывозил навоз, мыл посуду. Любовника Соня не слишком жаловала – изредка позволяла себя обнять или поцеловать в щёчку. А Сеня ходил – овощ на побегушках – и никакой монографии уже не писал (ведьмачьими секретами с ним никто не делился – так, травкам каким-то научат и хватит).