Энциклопедия русской пустоты
Шрифт:
Кряжистый утёс редко-редко виднелся за соснами – высокомерный, – а Зиверс крепко держался за лямки и шёл вверх, не думая (птицы же летают и не думают как-то). Нутро леса обхватывало его как мокрая варежка, шелестя, изгибаясь танцующими ветками, как живая, как мыслящая…
Но Зиверсу так не казалось.
Уже через час, цепляясь за камень, Зиверс без каких-то особых проблем поднялся на Свиридиху. Неровные зубастые скалы хотелось обнять и намалевать что-нибудь первобытное; простор отсюда такой, что взгляда не хватит: зелёные, жёлтые, рыжие ухабы нежно укачивают друг друга, перетекая волнистой линией, – и дышать тяжело от восторга, от мысли: это я смотрю на Урал – или Урал
Зиверс перевёл дух и пошёл на спуск (всегда так обидно: а зачем карабкался?) – и побледнел. Совсем рядом, светясь нездешним голубоватым светом, стоял – олень. Серебрясь иголочками шерсти, он задумчиво шамкал и разглядывал пейзаж – вдруг – повернулся к Зиверсу, но почти тут же отвернулся, как от вещи малоинтересной. Зиверс было сделал детское движение – схватить (про ружьё даже не вспомнил), но олень встрепенул ушами и ускользнул, точно солнечный зайчик.
В башке – какая-то тошнота. Зиверс опёрся рукой о морщинистую берёзку и решил сделать привал здесь, у каменных зубьев, выпить чаю, – а там и отправиться по следам. Кое-как насобрав хворосту (рвал и зелёные веточки: обещал больше не рвать и рвал снова), еле-еле развёл костёр (тот плевался и не выходил), обессиленно рухнул в землю – глаза как подушкой накрыло. Несколько раз – судорожно подрывался и бросал какую-то мшистую хворостинку, но снова падал, уплывая куда-то отсюда.
Не было дня, утра и вечера – только кедровые шишки перед глазами и стволы, стремящиеся мучительно знакомым узором из детства, съёженным как варежка на снегу: и ветки, переплетающиеся, путающиеся во времени, то обмёрзнут в снежные рукавицы, то говорящими пальмами станут:
– Как думаешь, он ещё живой?
И берёзки шушукаются: шур-шур-шур, и под ними Зиверс, не понимающий, о чём, пытающийся крикнуть «я живой!» – раскрывающий громко рот, но оказывается, нет языка и нужно жевать какой-то древний корешок, а он не помещается, уже большой – перевернуться на другой бок, где показывают мультики, растворяющие мошкару богомолы в усищах набьют землю в ноздри, блюющие зелёным змеем – и нет ни утра, ни вечера, ни лета, ни зимы, и что-то подлое, колющее в боку, и отрастающая седая борода, и Урал, невыспавшийся, мохнатый, шамкает: шшмшфшщхщшау!
Резко – Зиверс расхлопнул глаза: день, закат. То ли в ознобе, то ли в жару, он сбросил венок листьев и сел, понял: клещ. Там, за шеей – сразу руку, сковырнул, выбросил, а жало внутри, жало внутри, значит… значит – что делать?.. значит – конец?
– Ты там, где ты умер, но был ли там, где живой?
Он беззащитно оглянулся, увидел ускользающий серебряный свет – схватил винтовку и побежал носом в землю – обе ноги отнялись.
Хотелось тепла, горячего молока и слушать сказки. Ползком на локтях, Зиверс подсобрал хворост: сухие палки были какой-то инопланетной формы, со вздутыми суставами, зеленеющие, они смотрели гигантскими глазищами: всё бледнело и облетало как берёзовая шелуха, шебуршащее небо падало-падало, вот-вот и расплющит, глаза таращились из всех сторон, – но он собрал какую-то мелочь, поднёс судорожную спичку и бросил: сухая трава вспыхнула. Зиверс вцепился взглядом в пламя – и всё кидал, кидал ему подношения, не отрываясь, будто бы только он отвернётся, всё пропадёт и погибнет. Получился даже порядочный костёр – не шалашиком, а как-то вразброд: дрова горели зря, но ярко, жарко. С блаженной улыбкой, Зиверс подполз ближе и свернулся так чтобы по лицу крепче жгло: щекой вжавшись в землю, он смотрел в самое пекло и чувствовал то же, что каменный человек в своём изрисованном утёсе, уверенный,
– Верно подмечено! Костёр всегда один и тот же, – раздалось прямо под ухом, как бы из земли, чуть-чуть противно дребезжа.
– Кто здвесь! – крикнул Зиверс: хотел крикнуть, но только просипел.
– Часть силы той, что всем здоровия желает.
Не отрывая уха от земли, Зиверс посмотрел левее от костра. Рядом с заревом, на мелком камешке, как бы с тросточкой, – сидел клещ.
– Ты энцффеалитный?
– О да, мой мёртвый друг. По матушке. Сам я не очень интересовался нашим происхождением, но вот родичи – настоящие фанатики. – Он вздохнул и мелко цокнул усишками. – Вы тоже хотели откусить от Корня всех вещей?
– Каккхвой ккхорень? – Язык безнадёжно немел.
– Огонь. Из него происходит солнце, луна, а из них олень. Олень ведь вас интересовал? – Клещ кивнул чуть и ухмыльнулся на костёр. – Однако, какая бесславная кончина! Только, прошу, не тряситесь, не переживайте, ваша бессмертная душа нас не интересует, нам тело, тело только нужно…
– Ттлело? Ззачччиэм?? – И ткнуться пенными губами в землю и выпучить глаза (тени бегают, тени, тени).
Клещ посмотрел как-то с щуринкой и тросточкой постучал.
– По контракту, тело вы сдаёте Мать Сыра Земле: не обязательно закапывать – это может быть и кремация. Всё дело в том, что в теле содержится золото – то есть, огонь, то есть, солнце, которое вы берёте из овощей, прогулок и круп: берёте, так сказать, в кредит… Предупреждаю сразу: умирать вы будете очень физически, очень…
– Чшушшь кааккыаая-то. Я тттвиэбе не ффэрю
– Тем лучше, – улыбнулся клещ. Затем достал какую-то козявку из кармана, насадил на трость и протянул к огню. – Из скептиков самое лучшее удобрение.
– Уддфвобрение? – Зиверс обхватил себя: в ребре что-то кололось.
– Видите ли, у нас здесь стена, шов: или – по-вашему – Урал.
– Какыыой шввов?
– Лево-право, запад-восток.
– А тттыеллла сззачем?
– А из чего горы по-вашему делаются?
Со Свиридихи вдруг покатились черепа и застучали, разбиваясь, по голове, по пальцам, по ногам – клещ хрустнул поджаренной козявкой и кивнул Зиверсу на жадно горевший огонь: оба уставились – как вечные путники.
– Срерребриннные оылллени тыоже контырракт писссали?
– У вас ведь есть семья? – не обратил внимания клещ.
Зиверс ткнулся носом в перегной, дыхание перехватило, в глаза опять полезли узоры. Он понял, где их видел: на советских коврах.
– Мыы бэы уехади, – проговорил Зиверс. – В Челябниннск, на Кывкааз.
– На Кавказе тоже наши. И в Сибири наши. Наших много. – Утерев рот платочком, клещ взял хворостинку и закурил.
– Кккылещей?
– Нет. Вообще наших. Но это неважно. Вы сейчас отравлены, последний мир сбрасываете, вам не до того: но скоро ни сына вашего, ни жены, ни городов никаких, ни времени этого смешного – не останется.
– Фвезде ббвуудддыет Фурал?
– Скорее – Земля. – Клещ уставился прямо в зрачок. – Мы поселимся у вас внутри, заберёмся вам под кожу, пролезем в ваши мысли: лес прорастёт через асфальты, города зарастут как Аркаим. А когда всё будет расчищено, и мы возожжём Корень всех вещей…
Зиверс повернул опухшее, всё в слюнях, лицо – и увидел полчище, ораву воинственных насекомых амазонок – они всё это время сидели здесь, в каждой веточке, в каждом листике, в каждой иголочке, по восемь глазок у каждой… Зиверс вертел головой как отрубленной, он рвал волосы на голове, а они были сено.