Энциклопедия русской пустоты
Шрифт:
– Ну-ну-с.
Дойдя до «Комсомольской», они сели на электричку: там съели одну шоколадку на двоих – умеренно, с чаем – и уехали куда-то на север. А объедающаяся Москва свернулась и схрустнулась позади – как выброшенный фантик.
Такая фольклористика
– Да они реально ведьмы! – заявил Сеня и с носом забрался в спальник.
– Сказочник! – Юля перевернула подушку. – У тебя все ведьмы.
– Я серьёзно, блин. От рыжей этой такая хтонь…
– Ты что ли запал?
– Ничего это я не запал!
– Эй там, хорош шептаться!! Завтра транскрибировать ещё! – Из другого конца
Но не Сеня.
Фольклорную экспедицию в Карелию он себе представлял как-то по-другому: думал – днём отъедаются у бабушек и пинают баклуши, вечером костерок, гитара, белые ночи с Юлей (каштан волос, лезвие носа, внимательный взгляд, родинка над бровью, грустная линия губ… – конечно, Сеня поехал из-за неё). А на деле? Вставать в шесть утра, в холодрыгу, на лодке в деревню, отбиваться от банды детей, бабушкиных пирогов, дедушкиного самогона, блевать, возвращаться с лодочником в этот душный школьный спортзал, где уши горят от наушников, над душой комары-палачи, бесконечно-бесконечно-бесконечно расшифровывать все эти оханья, гхэканья и кашли – показывать их Морозу, отправляться на переделку, приносить снова, опять переделывать, отчаиваться, ставить «нрзб.», добиваться минуты Юлиного внимания на перекуре, пить с Морозом до полусмерти, отключаться на рассвете рожей в вонючий резиновый мат, просыпаться, задирать занавески, проклиная полярный день – и тупо ждать, когда это кончится.
Такая фольклористика.
Но с этим домом – нет, там было не так.
Лодочник вёз их по бледному зябкому озеру, с прогуливающимся небом над головою (и в нежных животах – отара облаков) – как вдруг, уже на берегу, Юля вспомнила, что у неё в диктофоне сели батарейки:
– Я до магазина съезжу и обратно.
– Да нафига? Давай просто на телефон дубль запишем.
– Мороз буянить будет. Я быстро.
И улыбнулась, ускользая. Лодочник в резиновых сапогах с угрюмой бровью оттолкнулся дремучим багром и завёл мотор: Юля сразу достала книжку и ткнулась, а Сеня как дурак стоял, махал… Потом бросил.
Ладно – в одного так в одного. Так, у этих он был, у этих был – ага, вон дом: на гриб похожий, с хмурыми досками. Сенька сверился с блокнотом: Любовь Маринишна, живёт с дочкой… местные ходят к ним за травами, советами, молоком… Ну да. Ничего необычного.
Он ненавязчиво постучался и услышал нечто похожее на приглашение. Тут же на пороге шандарахнувшись о низкорослый косяк головой, Сеня – резко – почувствовал: это не люди (ударом его как бы отвлекали от этого тинистого ощущения). Он ни за что не мог бы точно объяснить, в чём именно дело, но был уверен, что что-то очень не так.
Мать и дочь сидели на скамье кухни промасленно-жёлтого цвета: по драному линолеуму выхаживал какой-то необычайно яркий петух и в неясном порядке выклёвывал семечки. Женщины внимательно следили, с каким-то будто бы трепетом, и записывали. Гостя – встретили равнодушием.
– Здравствуйте! Я из Архангельска, у нас фольклорная экспедиция: собираем байки, песни, легенды… Мы здесь неделю уже – вы, может, слышали? – сказал он побойчее, а вышло страшно фальшиво.
–
Растирая лоб, хмуро, недоверчиво, ощущая на шее какую-то тугую петлю, Сенька сел за этот стол, за которым сидел, кажется, что вечность (время не шевелилось, побледнелое). Изображая непринуждённость, он достал блокнот, диктофон – и заметил: в углу, на печке, свисала какая-то вялая, неестественная нога с седыми волосками.
– Не разберёшш! – весело сказала молодая, взглянув на диктофон.
Сеньку как бы иглой проткнуло, он повернулся – прямо в этот вырезанный из всякого пространства зелёно-чадный взгляд. Глаза её были похожи на глаза, нос похож на нос, губы похожи на губы, но эти насмешливые лисьи скулы, этот рыжий кошмар волос… Парализованным взглядом, Сенька смотрел в это неотвратимое лицо, чувствуя, что он не в силах от него оторваться – никак, никогда.
– Сонь, споди шаромыгу сыми, – сказала бабка, пристально усыпая бумагу невразумительными закорючками.
Соня улыбнулась Сеньке весёлой пастью (все зубы попрятались за сплошной десной) и юркнула в дверь. Он выпучил вслед глаза.
– Ниласка у вас роба, студёнты, – прошамкала Любовь Маринишна, сидевшая в какой-то чалме, закрученной на цыганский манер.
– Почему неласковая?
Та – неотрывно глядя на петуха – молча щёлкнула чайник.
– Вы не против, если я задам пару вопросов?..
Потихоньку, Сенька расспросил её, кажется, обо всех аспектах бытия: когда кончились вопросы из его методички, он перешёл на вопросы из чужих блоков. Без толку. С издевательским упрямством, старуха игнорировала все вопросы… Ну и ладно! – зато расшифровывать не придётся. Откинувшись на спинку, Сеня просто пил чашку за чашкой (голубоватый фарфор – да ещё с блюдечками) и смотрел, как Любовь Маринишна вышивает какие-то пяльцы. Тут петух вдруг вспрыгнул на стол и стал важно выхаживать.
– Красивый петух, – заметил Сенька.
– Эко не петух, а Ерофе Палыць, – поправила бабка.
– Ерофей Палыч? В смысле?
Реакции не последовало. Сенька бросил взгляд на печь – висевшая нога как будто бы помолодела (вроде бы: кажется): но точно что-то в ней было ненормальное, как если бы это была только ловкая подделка под человека.
– А кто это там? – кивнул Сенька шёпотом.
Никакой реакции.
– Там, на печке, – кивнул он ещё раз.
– А. Дак знаю, – отозвалась бабка. – Эко Серафима Пётровна с Ондозера, гостит ишшо. Полёжала, подумала и пришла ноцесь. Было дело. – Бабка прищурилась – не то добро, не то лукаво. – Носыряты ты парух, так и озденуть можжо.
Намёк был прозрачен. Сенька допил чашку, сложил диктофон, блокнот, и отправился со своим «носырятством» в следующий дом. Когда же, вернувшись на базу в школу, он стал узнавать про Серафиму Петровну, Мороз, с чернявыми глазами, усмехнулся в бороду и проговорил: «Была у нас такая, да. Только умерла она прошлого года…».
– Ты просто забыл главное правило, – говорила Юля, собирая рюкзак на следующее утро, – респондент не держит нужную инфу в оперативной памяти – для него это очевидная часть быта. Вот ему и странно, когда приходят студенты и спрашивают про домовых.