Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Столь же очевидны параллели между «Бабочкой» (1933) и «Утром 10 января 1934 года»: «О бабочка, о мусульманка, / В разрезанном саване вся…» = «О боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти, как лазурь черна…» («О бабочка» = «О боже… Стрекозы»; «саване» = «смерти»). Тут же вспоминается стихотворение «Ветер нам утешенье принес…» (1922), имеющее еще более тесные связи с «Утром 10 января 1934 года»: «…И в лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы» = «О боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти, как лазурь черна…» («в лазури» = «как лазурь»; «стрекоз» = «Стрекозы»; «тьмы» = «черна»).
Стихотворение о бабочке было написано одновременно со стихами о «кремлевском горце», поэтому и здесь наблюдаются совпадения: «С большими усами куса-ва» = «Тараканьи смеются усища». А три года спустя появится стихотворение «Внутри горы бездействует кумир…» (1936), где кумир «улыбается своим широким ртом». Про бабочку же сказано: «Такая большая — сия!», а про «кремлевского горца»: «И широкая грудь осетина». Сравним еще в «Путешествии в Армению» (1931 — 1932): «Длинные
Но почему же про бабочку сказано «кусава» и что означает этот неологизм? Ответ дает сопоставление с детским стишком Чуковского «Закаляка» (1923), который и послужил источником сюжета мандельштамовской «Бабочки»: «Это Бяка-Закаляка Кусачая <…> Я ее боюсь!» [2930] ~ «С большими усами кусава <…> Сложи свои крылья — боюсь!» (этой кусачести соответствуют и действия Кащея, который «камни трогает клещами, щиплет золото гвоздей» // «Оттого все неудачи…», 1936).
2930
Впервые опубликовано в книжке Чуковского «Закаляка» (Л.: Радуга, 1926). А через год вышла его сказка «Тараканище»: «Вот и стал таракан победителем, / И лесов и полей повелителем. / Покорилися звери усатому, / (Чтоб ему провалиться, проклятому!)». Эти строки наверняка отозвались в Эпиграмме: «Тараканьи смеются усища, / И сияют его голенища».
Кумир наделяется абсолютной властью: «И исцеляет он, но убивает легче» [2931] , -а про бабочку сказано: «Жизняночка и умиранка». Такой же характеристику находим в «Шуме времени» (1923): «Революция — сама и жизнь, и смерть и терпеть не может, когда при ней судачат о жизни и смерти»; а также в стихотворениях «Заблудился я в небе — что делать?» и «Средь народного шума и спеха…» (1937): «Не разнять меня с жизнью: ей снится / Убивать и сейчас же ласкать», «И ласкала меня и сверлила / Со стены этих глаз журьба». Этой же теме посвящены «Стансы» (1935): «Моя страна со мною говорила, / Мирволила, журила, не прочла» (глагол мирволить, то есть баловать, вновь соседствует с журьбой, то есть с укором, порицанием).
2931
Как говорил Мандельштам своей жене: «Что может делать идол — исцелять или убивать» (Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Книга третья. Paris: YMCA-Press, 1987. С. 223).
Таким образом, Сталин (революция, советский режим) всемогущ: он и исцеляет, и убивает; он — и жизнь, и смерть; он и балует, и журит; его взгляд и ласкает, и сверлит насквозь (последний мотив разрабатывается и в «Таможенном досмотре» Высоцкого: «Что на душе? — Просверлят грудь, / А голову — так вдвое: / И всё — ведь каждый что-нибудь / Да думает такое!» /4; 459/), поэтому: «Что ни казнь у него — то малина» (читай: ласка). Заодно бросается в глаза перекличка строки «Не разнять меня с жизнью» со стихотворением «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето» (1931): «Попробуйте меня от века оторвать, — / Ручаюсь вам — себе свернете шею!». И в том же 1931 году сказано: «Мне на плечи кидается век-волкодав» («За гремучую доблесть грядущих веков…»). А вот как этот мотив реализован у Высоцкого: «И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» («Песня о Судьбе», 1976), «Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска, / Изловчась, мне прыгнула на шею» («Грусть моя, тоска моя», 1980).
Бесповоротное наступление нового мира вынуждает старшего поэта принять его: «Ну что ж, попробуем огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля» («Прославим, братья, сумерки свободы», 1918), «Ну что же, если нам не выковать другого, / Давайте с веком вековать» («Нет, никогда ничей я не был современник», 1924).
Поэтому у него нередко встречается как бы приятие жестоких советских реалий: «Я — вишневая косточка детской муры, / Но люблю мою курву-Москву» («За гремучую доблесть грядущих веков…», 1931; черновик — с. 479), «Как люб мне язык твой зловещий, / Твои молодые гроба» («Ты красок себе пожелала…», 1930), «Как люб мне натугой живущий, / Столетьем считающий год, / Рожающий, спящий, орущий, / К земле пригвожденный народ» (1930), «Полюбил я лес прекрасный <…> Там живет народец мелкий, / В желудевых шапках все / И белок кровавый белки / Крутят в страшном колесе» (1932), «Я полюбил тебя, безрукая победа / И зачумленная зима» («Кассандре», декабрь 1917; ранняя редакция — с. 459; как отмечает Ральф Дутли, здесь «революция уподоблена “безрукой победе”» [2932] ), «Я люблю военные бинокли / С ростовщическою силой зренья» («Канцона», 1931), «Люблю шинель красноармейской складки» («Стансы», 1935), «Уж я люблю московские законы, / Уж не скучаю по воде Арзни. / В Москве черемухи да телефоны, / И казнями там имениты дни» («Отрывки из уничтоженных стихов», 1931), «Трое славных ребят из железных ворот ГПУ / Слушали Пушкина. / Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов. / Как хорошо!» («День стоял о пяти головах…», 1935; черновик — с. 494), «Хорошо умирает пехота» («Стихи о неизвестном солдате», 1937), «Прославим власти сумрачное бремя, / Ее невыносимый гнет» («Прославим, братья,
2932
Дуптл Р. «Векмой, зверрмой». ОсипМандельштам. ББОгррффя. С. 114.
В последнем стихотворении лирический герой приветствует столицу советской империи: «Москва — опять Москва. Я говорю ей: “Здравствуй! / Не обессудь, теперь уж не беда”». Сравним у Высоцкого в черновиках «Райских яблок», где лирический герой прибывает в рай, оказавшийся лагерной зоной: «Добрый день, — гово<рю>, -где сады, в коих прорва мороженых яблок?» (АР-3-161). Здесь– мороженые яблоки, а в предыдущем случае — крепкий мороз, а плюс к тому строка: «Вновь пахнет яблоком мороз». Также и «щучий суд», а точнее — его последствия, упоминаются в «Райских яблоках»: «Да не рай это вовсе, а зона!». Кроме того, приветствие, аналогичное тому, что было в стихотворении «1 января 1924», встретится и семь лет спустя: «Москва — опять Москва. Я говорю ей: “Здравствуй!”» = «Здравствуй, здравствуй, / Могучий некрещеный позвоночник, / С которым проживем не век, не два!» («Сегодня можно снять декалькомани…», 1931). В том же 1931 году пишется «Фаэтонщик», где вновь возникает «некрещеный позвоночник»: «На высоком перевале / В мусульманской стороне…». Сюда примыкает еще одно стихотворение, написанное тогда же: «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето». Здесь поэт как будто бы снова восхищается московским летом, однако далее показывает свое истинное отношение к нему: «В черной оспе блаженствуют кольца бульваров», — что соотносится с оспой на лице Сталина: «…пасмурный, оспенный / И приниженный гений могил» («Стихи о неизвестном солдате», 1937). Поэтому в «Четвертой прозе» (1930) было сказано, что советские писатели «запроданы рябому чёрту на три поколения вперед».
Теперь обратим внимание на интереснейшее сходство между двумя стихотворениями, написанными с разрывом в один месяц: «Сегодня можно снять декалькомани <…> С хохлатого Кремля» (25 июня 1931; черновик — с. 482) = «Там зрачок профессорский орлиный, — / Египтологи и нумизматы — / Эти птицы сумрачно-хохлатые / С жестким мясом и широкою грудиной» («Канцона», 26 мая 1931).
Характеристика сумрачно отсылает к вышеприведенной цитате из стихотворения 1918 года: «Прославим власти сумрачное бремя, / Ее невыносимый гнет» (а также к описанию Сталина из «Стихов о неизвестном солдате» и «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…»: «…пасмурный, оспенный / И приниженный гений могил», «Бегут, играя, хмурые морщинки»). И если у «сумрачно-хохлатых» птиц — «.широкая грудина», то у «кремлевского горца», живущего в «хохлатом Кремле», — «широкая грудь осетина». Отсюда — тождество: «Египет = Кремль». И в таком контексте «зрачок профессорский орлиный» становится синонимом «горящих зрачков» кота, являющегося помощником Кащея, в стихотворении «Оттого все неудачи…» (29 — 30 декабря 1936 года). В зрачках кота — «клад зажмуренной горы», а в «Канцоне» поэт собирается увидеть «вас, банкиров горного ландшафта». Кроме того, банкирам соответствует еще одно описание кота — «купец воды морской». Помимо банкиров, Мандельштам упоминает «вас, держателей могучих акций гнейса» (гнейс — это горная порода). Сравним с описанием большевика в стихотворении «Мир начинался страшен и велик…» (1935): «Привет тебе, скрепителъ дальнозоркий / Трудящихся. Твой каменноугольный / Могучий мозг, гори, гори стране!» (а эпитету «дальнозоркий» соответствуют «леденящие зрачки» кота и «зрачок профессорский орлиный» из «Канцоны»). Как отмечает В. Мусатов: «Образ кота связан прежде всего с мотивом клада из стихотворения о большевике и папоротнике. В фольклоре папоротник — одно из средств овладения кладом, а сам клад обычно охраняется нечистой силой» [2933] .
2933
Мусатов В.В. Еще раз к вопросу об «Одд» Осииа Мандеелштама// Пооаееная ллттеатууа: иссллед-вания и мятеаиелы. Вып. 2. Ивянооо: Ивановуктй гос. ун-т, 2000. С. 164.
Стихотворение «Оттого все неудачи…» было написано в воронежской ссылке, что косвенно свидетельствует в пользу политического подтекста: «У него в покоях спящих / Кот живет не для игры — / У того в зрачках горящих / Клад зажмуренной горы». А уже в начале следующего года будет сказано: «Глазами Сталина раздвинута гора / И вдаль прищурилась равнина» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», январь — февраль 1937). Как видим, кот в первом стихотворении наделяется теми же чертами, что и Сталин во втором, а значит, является персонификацией власти.
Если у Мандельштама кот связан с кладом, то в песне Высоцкого «Лукоморья больше нет» (1967) кот «цепь златую снес в Торгсин». При этом он любит загибать': «Как налево — так загнет анекдот», — подобно князю Олегу в «Песне о вещем Олеге» («А вещий Олег свою линию гнул — / Да так, что никто и не пикнул»), царю в частушках «Подходи, народ, смелее…» («Вот царь-батюшка загнул — / Чуть не до смерти пугнул!») и палачу в одноименном стихотворении 1977 года («Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу…»).