Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Возвращаясь к кавказскому колориту, который служит у Мандельштама для описания советской действительности, обратим внимание на следующие цитаты из двух стихотворений: «Дикая кошка — армянская речь <.. > О, лихорадка, о, злая мору-ха!» (1930) = «О, бабочка, о, мусульманка» (1933); «Страшен чиновник — лицо как тюфяк» = «Спрячь свои крылья — боюсь!». Такой же прием используется в «1 января 1924», которое обнаруживает удивительные параллели с «Бабочкой»: «О, глиняная жизнь! О, умиранье века!» = «О, бабочка, о, мусульманка! <…> Жизняночка иуми-ранка»; «Боюсь, лишь тот поймет тебя…» = «Сложи свои крылья — боюсь!».
Столь же неожиданные, но вполне закономерные, сходства выявляются между «Фаэтонщиком» (1931) и «Ариостом» (1933; ред. — июль 1935): «…То бессмысленное “цо” <…> Чтоб вертелась каруселью / Кисло-сладкая земля…» = «А я люблю его неистовый досуг, / Язык бессмысленный, язык солено-сладкий» [2959] :
2959
Ср. также в стихотворении «Еще далёко мне до патриарха…» (1931): «Еще меня ругают за глаза / На языке трамвайных перебранок, / В котором нет ни смысла, ни аза».
Таким образом, Ариост — это тот же фаэтонщик, под которым, в свою очередь, угадывается Сталин.
Помимо «Фаэтонщика», предшественником «Ариоста» можно считать стихотворение «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931): «Устриц боялся» = «Боюсь раскрыть ножом двухстворчатый жемчуг»; «…этот город… пустой, моложавый» = «О город ящериц, в котором нет души…» (сравним также у Высоцкого: «Зачем мне быть душою общества, / Когда души в нем вовсе нет?»).
В поздней редакции «Ариоста» (1935) сохранился вариант: «Любезный Ариост, посольская лиса» (с. 486). Поэтому в ранней редакции про него было сказано: «А он вельможится всё лучше, всё хитрее» (кстати, слова посольская и велъможится прямо указывают на представителя власти). И этим же словом характеризуется Москва в стихотворении «Всё чуждо нам в столице непотребной…» (1918): «Она в торговле хитрая лисица». О тождестве Сталина с Москвой и страной в целом мы уже говорили выше, а сейчас сопоставим «Всё чуждо нам…» с «Фаэтонщиком»: «И страшный вид разбойного Кремля» = «Мы со смертью пировали — / Было страшно, как во сне»; «Угрюмые волнуют небеса» = «Односложен и угрюм»; «Мильонами скрипучих арб она / Качнулась в путь…» = «Он куда-то гнал коляску» (нельзя пройти также мимо перекличек между «Всё чуждо нам…» и «Я по лесенке приставной…», 1922: «Она, дремучая, всем миром правит. / Мильонами скрипучих арб она / Качнулась в путь — и пол вселенной давит / Ее базаров бабья ширина» = «Распряженный огромный воз / Поперек вселенной торчит»; а бабья ширина Москвы отзовется в первоначальном варианте концовки Эпиграммы: «Что ни казнь у него — то малина, / И широкая жопа грузина» [2960] ).
2960
Такой вариант упоминается в воспоминаниях Софьи Богатыревой «Завещание» (Вопросы литературы. 1992. № 2. С. 263).
Кроме того, Ариост «улыбается в крылатое окно», так же как кумир из стихотворения 1936 года: «Он улыбается своим широким ртом». И поскольку окно крылато, в черновиках возникает вариант: «И прямо на луну влетает враль плечистый» (С. 486). В свою очередь, этот «плечистый враль» (в основной редакции: «Он завирается, с Орландом куролеся», — что вновь напоминает действия фаэтонщика: «Он безносой канителью / Правит, душу веселя») возвращает нас к циклу «Армения»: «Плечьми осьмигранными дышишь» (подобной характеристикой наделяются и регионы Советского Союза — в стихотворении «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…», 1937: «Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье»). К тому же Ариосту принадлежит лазурь («Сольем твою лазурь и наше Черноморье»), а про Армению сказано: «Лазурь да глина, глина да лазурь».
Но поскольку лазурь — это синяя краска, слияние ее с Черноморьем даст в сумме черную лазурь из стихотворения «10 января 1934 года»: «Боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти — как лазурь черна!»: а также «темно-синюю чуму», о которой шла речь в «Фаэтонщике». Поэтому в последнем стихотворении говорилось: «Мы со смертью пировали».
– а в «Ариосте»: «И мы бывали там. И мы там пили мед».
Вполне естественно, что между «Фаэтонщиком» и стихотворением «10 января 1934 года» наблюдаются параллели: «Мы со смертью пировали <.. > А над ними неба мреет / Темно-синяя чума» = «Боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти — как лазурь черна!» («смертью» = «смерти»; «Темно-синяя» = «синеглазы… черна»). Здесь же следует упомянуть «молодые гроба» из цикла «Армения».
Приведем еще две важные переклички между «Ариостом» и «Арменией»: «А я люблю его неистовый досуг, / Язык бессмысленный, язык солено-сладкий» = «Как люб мне язык твой зловещий. / Твои молодые гроба» [2961] [2962] ; «Он наслаждается перечисленьем рыб / И перчит все моря нелепицею злейшей» = «Страшен чиновник — лицо как тюфяк, / Нету его ни жалчей, ни нелепей».
2961
Ср.
2962
А «лиловый гребень Лорелеи» также соотносится с «морем», то есть с гребнем реки Камы, по которой Мандельштам в начале июня 1934 года плыл в ссылку на пароходе из Соликамска в Чердынь (см.: Городецкий Р. Россия, Кама, Лорелея…: к дешифровке «темных мест» в воронежских «Стансах» Мандельштама // Вестник Пермского университета. 2010. № 5. С. 142).
Все эти сходства подчеркивают смысловые тождества: Нагорный Карабах = Армения = Италия = Советский Союз; фаэтонщик = Ариост = разбойный Кремль = тиран. В таком свете «неистовый досуг» Ариоста объясняется строчками из «Стансов» (1935): «…И что лиловым гребнем Лорелеи / Садовник и палач наполнил свой досуг». Поэтому здесь поэт скажет: «Лишь бы страна со мною говорила / И на плечо вполпальца мне давила, / Товарищески ласкова и зла». И так же охарактеризован Ариост: «И перчит все моря нелепицею злейшей <.. > И улыбается в открытое окно»57
Примерно в одно время с первой редакцией «Ариоста» (1933) пишется стихотворение «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…», где также появляется интересующий нас персонаж: «Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, / Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?». Очевидно, что перед нами — тоталитарный монстр, который вновь владеет лазурью («лазурный мозг»). При этом сочетание лазури, чешуи и глаз уже встречалось в стихотворении «А небо будущим беременно…» (1923): «А ты, глубокое и сытое, / Забременевшее лазурью, / Как чешуя многоочитое, / И альфа и омега бури». Таким же многоочитым будет выведен Сталин в стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» (1937): «Лепное, сложное, крутое веко — знать, / Работает из миллионов рамок». Что же касается оборота обворожающие нас, то он напоминает описание вождя в «Стансах» (1937): «Непобедимого, прямого, / С могучим смехом в грозный час, / Находкой выхода прямого / Ошеломляющего нас» [2963] .
2963
К этому наблюдению, независимо от меня, пришел в свое время другой исследователь: Лахути Д Образ Сталина в стихах и прозе Мандельштама. М.: РГГУ, 2009. С. 188.
А другая строка из «Не искушай чужих наречий. «О, как мучительно дается чужого клекота почет», — повторяет мотив из «Грифельной оды» (1923), где поэт с таким же трудом пытается выучить «чужие наречия» (язык «ночи-коршунницы» и «грифельный визг»): «И я теперь учу язык, / Который клёкота короче <.. > Какая мука выжимать / Чужих гармоний водоросли!» («как мучительно» = «Какая мука»; «чужого клёкота» = «клёкота… Чужих»). Аналогичное сходство обнаруживается между «Грифельной одой» и «1 января 1924»: «Какая мука выжимать / Чужих гармоний водоросли!» = «Какая боль — искать потерянное слово, / Больные веки поднимать / И с известью в крови для племени чужого / Ночные травы собирать» [2964] . Между тем последние строки произносятся уже как бы от лица Ленина, в мозгу которого после его смерти 21 января была обнаружена известь: «Основная артерия, которая питает примерно % всего мозга, — “внутренняя сонная артерия” (arteria carotis interna) при самом входе в череп оказалась настолько затверделой, что стенки ее при поперечном перерезе не спадались, значительно закрывали просвет, а в некоторых местах настолько были пропитаны известью, что пинцетом ударяли по ним, как по кости» [2965] [2966] [2967] .
2964
Отмечено: Городецкий Л.Р. Квантовые смыслы Осипа Мандельштама: семантика взрыва и аппарат иноязычных интерференций. М.: Таргум, 2012. С. 224.
2965
Семашко Н.А. Что дало вскрытие тела Владимира Ильича? // Известия. 1924. 25 янв.
2966
Обратим еще внимание на сходство «Грифельной оды» со стихотворением «Я нынче в паутине световой…» (19 января 1937): «И никому нельзя сказать — / Еще не время: после, после, — / Какая мука выжимать / Чужих гармоний водоросли!» = «И не с кем посоветоваться мне» (отсюда — призыв «Читателя! советчика! врача!» в стихотворении «Куда мне деться в этом январе?», 1937). Ср. также в «Четвертой прозе» (1930): «Как же быть? Совершенно не к кому обратиться». А впервые данный мотив встретился в «.Декабристе» (1917): «Всё перепуталось, и некому сказать, / Что, постепенно холодея, / Всё перепуталось…». Отметим также две переклички «Грифельной оды» со «Стихами о неизвестном солдате» (1937): «И никому нельзя сказать — / Еше не время: после, после» = «Я скажу это начерно, шепотом, / Потому что еше не попа»: «Ночь, золотой твой кипяток / Стервятника ошпарил горло» = «Золотые убийства жиры» (а Кащей, напомним, «щиплет золото гвоздей»; да и в другом стихотворении «золотились чернила московской грязцы»; с. 478).
2967
Лифшиц Г.М. Многозначное слово в поэтической речи: история слова «ночь» в лирике О. Мандельштама. М.: МАКС Пресс, 2002. С. 163.