Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Корман Яков Ильич

Кроме того, про улыбку сказано: «Концы его улыбки, не шутя, / Уходят в океанское безвластье. <…> Улитка выползла, улыбка просияла, / Как два конца, их радуга связала». Очевидно, что речь идет о той же «воздушно-океанском подкове», к которой приравнивается «ленинско-сталинское слово» в стихотворении «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935) (причем подкова — это и есть по форме радуга), а строка «Улитки рта наплыв и приближенье» напоминает стихотворение «Как народная громада…» (1931), цикл «Армения» (1930), а также «День стоял о пяти головах…» и «От сырой простыни говорящая…» (оба — 1935): «Многоярусное стадо / Пропыленною армадой / Ровно в голову плывет». «Гора плывет к губам» (гора еще вызывает ассоциацию с «кумиром» и «кремлевским горцем»), «В раскрытые рты нам / Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой», «Надвигалась

картина звучащая / На меня, и на всех, и на вас…». Во всех этих случаях говорится об агрессивной советской действительности, неотвратимо «наступающей» на каждого жителя империи.

Что же касается строки «На лапы задние поднялся материк», то она месяц спустя отзовется в стихотворении «Где связанный и пригвожденный стон?» (1937): «Воздушно-каменный театр времен растущих / Встал на ноги…». Речь идет, понятно, о «будущем советской старины». А следующие далее строки: «…и все хотят увидеть всех — / Рожденных, гибельных и смерти не имущих», — повторяют мотив из «Оды Сталину»: «На всех готовых жить и умереть / Бегут, играя, хмурые морщинки».

При этом источником образа «воздушно-каменного театра» послужила «Грифельная ода» (1923): «И я теперь учу дневник / Царапин грифельного лета, / Кремня и воздуха язык…». В обоих случаях присутствует сочетание кремня (камня) и воздуха как обозначение чужеродного мира. Более того, в стихотворении «Мир начинался страшен и велик…» (1935) прямо говорится, что у большевика — «каменноугольный могучий мозг» (и этот большевик, подобно Ариосту, назван папоротником: «…папоротник черный, / Пластами боли поднят большевик» = «Любезный Ариост, посольская лиса, / Цветущий папоротник, парусник, столетник»; с. 486).

Но почему же у Мандельштама сказано: «Воздушно-каменный театр времен растущих!». Да потому что мы имеем здесь дело с типичным для него метафорическим описанием советской реальности: «Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах» («День стоял о пяти головах…», 1935), «А она [ «курва-Мос-ква». — Я.К.) то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). Да и в стихотворении «Наушники, науш-нички мои!» (1935) «пространство» напрямую приравнивается к Кремлю: «И вы, часов кремлевские бои, — / Язык пространства, сжатого до точки» (ср.: «сжимается, как воробей»). Сказанное дает возможность предположить политический подтекст также в «Восьмистишиях» (1933, ред. 1935): «И дугами парусных гонок / Зеленые формы чертя, / Играет пространство спросонок — / Не знавшее люльки дитя», — особенно сопоставив данную цитату с «Рождением улыбки» (1936): «Когда заулыбается дитя <…> Углами губ оно играет в славе <…> Хребтом и аркою поднялся материк» («дугами… играет… дитя» = «дитя… играет… аркою»). А дуга по своей форме и является аркой, равно как и «ленинско-сталинское слово — воздушно-океанской подкова» из «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935) (приведем еще одно наблюдение: «ЛЕНИНСКОЕ-СТАЛИНСКОЕ СЛОВО — > С-С-С-Р = “утроенная подкова + [ЭР] = фр. AIR ‘воздух’” — > ВОЗДУШНО-ОКЕАНСКАЯ ПОДКОВА» [2990] ^[2991] ).

2990

Городецкий Л.Р. Квантовые смыслы Осипа Мандельштама: семантика взрыва и аппарат иноязычных интерференций. М.: Таргум, 2012. С. 251.

2991

Марков В. Поэт Осип Мандельштам: Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак // Родина. М., 2016. № 1 (янв.). С. 46.

Теперь сопоставим «Отрывки из уничтоженных стихов» (1931) со стихотворением «Внутри горы бездействует кумир…» (1936): «Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой / На молоко с буддийской синевой» = «Его индийской радугой кормили / Давали молока из розоватых глин…». В обоих случаях восточный колорит — буддийский и индийский — является эвфемизмом советских реалий. А розоватые глины упоминаются и в первом случае: «…чтобы губы / Потрескались, как розовая глина». Восходит же этот образ к стихотворению «1 января 1924»: «Два сонных яблока у века-властелина / И глиняный прекрасный рот». Двенадцать лет спустя о «кумире», которому «давали розоватых глин», будет сказано: «Он улыбается своим широким ртом».

Сравним также строку «А молоко и кровь давали нежным львятам»

из стихотворения «Язык булыжника мне голубя понятней…» (1923) с обращением к Армении: «Ты розу Гафиза колышешь / И нянчишь зверушек-детей». И поскольку Армения, как любой восточный символ, олицетворяет у Мандельштама советскую действительность, становится понятно, что здесь представлен тот же мотив. А далее в «Армении» вновь возникает образ льва: «Ты красок себе пожелала — / И выхватил лапой своей / Рисующий лев из пенала / С полдюжины карандашей».
– что почти буквально повторяет «Грифельную оду»: «.. Бросая грифели лесам, / Из птичьих клювов вырывая». Да и нежные львята со зверушками-детьми также упоминались в ней: «М. еня, как хочешь, покарай, / Голодный грифель, мой звереныш»'.

Кроме того, в «Армении» присутствует сравнение льва с ребенком: «Ах, Эри-вань, Эривань! Иль птица тебя рисовала, / Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?», — напоминающее стихотворение «Язык булыжника мне голубя понятней»: «А молоко и кровь давали нежным львятам <…> Он лапу поднимал, как огненную розу, / И, как ребенок, всем показывал занозу» (вспомним заодно описание кумира: «С улыбкою дитяти в черных сливах», — и «века-зверя»: «Словно нежный хрящ ребенка. / Век младенческой земли»; а «нежной» названа также столица советской империи в «Стансах»: «И ты, Москва, сестра моя, легка <.. > Нежнее моря, путаней салата / Из дерева, стекла и молока <.. > Товарищески ласкова и зла»; отсюда — «в бабки нежная игра» в «Грифельной оде», где она сопровождается появлением мертвых овчарок, и «малиновые» казни в Эпиграмме).

Итак, образ льва у Мандельштама соотносится с диктатурой: «Я в львиный ров и в крепость погружен» (1937). Здесь поэт предсказал свою судьбу — смерть в лагере: «…тело Осипа Мандельштама вместе с телами других заключенных не сразу было предано земле. Лишь в начале января 1939 года они были погребены в старом крепостном рву»8б. А в «львиный ров» он был погружен уже в стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931): «Я — вишневая косточка детской игры / И в безводном пророческом рву» (с. 479). Объясняется это тем, что «столица волновая / Кривеет, мечется и роет ров в песке» («Бежит волной-волной…», 1935). И поскольку «столица волновая… мечется», двумя месяцами ранее о ней было сказано: «А город от воды ополоумел» (с. 240).

В цикле «Армения» (1930) поэт говорит: «Я твердых ищу окончаний / В огонь окунаемых слов» (с. 473). Но найти их он не может, поскольку: «Не у меня, не у тебя — у них / Вся сила окончаний родовых» (1936). У кого «у них» — догадаться несложно, проведя параллели, во-первых, со стихотворением «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» (1937): «И с благодарностью улыбки губ людских / Потянут на себя их дышащую тяжесть» = «.. вдруг узнаешь отца / И задыхаешься, почуяв мира близость. /Ия хочу благодарить холмы, / Что эту кость и эту кисть развили <.. > Не я и не другой — ему народ родной — / Народ-Гомер хвалу утроит» («с благодарностью» = «хочу благодарить», «хвалу утроит»; «людских» = «Народ-Гомер»; «дышащую тяжесть» = «задыхаешься»); а во-вторых — со стихотворением «Средь народного шума и спеха…» (1937): «Нет имени у них. Войди в их хрящ. / И будешь ты наследником их княжеств» = «И к нему, в его сердцевину / Я без пропуска в Кремль вошел». А у «века-зверя», который ассоциируется с советской властью, тоже был «хрящ»: «Словно нежный хрящ ребенка, / Век младенческой земли» («Век», 1922). Данный мотив разовьется и в стихотворении 1937 года: «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева, / И парус медленный, что облаком продолжен, — / Я с вами разлучен, вас оценив едва…», — как уже было в «Стансах» (1935): «Нас разлучили, а теперь — пойми: / Я должен жить, дыша и болыпевея…».
– несмотря на ранее декларированное: «Попробуйтеменя от века оторвать, — / Ручаюсь вам — себе свернете шею!» («Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето», 1931), — то есть «попробуйте меня разлучить с хрящом-веком», что в итоге и произошло: «Иль этот ровный край — вот все мои права, — / И полной грудью их вдыхать еще я должен» («Разрывы круглых бухт…», 1937). Подобное отношение к «ровному краю» продемонстрирует и Высоцкий в черновиках «Памятника» (1973): «И текли мои рваные строки / Непрерывно и ровно, как смерть» /4; 261/.

Сравним также призыв «Войди в их хрящ» со словами врачей, обращенными к лирическому герою в песне «Ошибка вышла» (1976): «Войди под наш больничный кров» (АР-11-63). Здесь же герой говорит: «И я их так благодарю, / Взяв лучший из жгутов: / “Вяжите руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!”» /5; 386/. А вот как этот мотив представлен у Мандельштама в «Оде»: «И я хочу благодарить холмы, / Что эту кость и эту кисть развили» («Когда б я уголь взял…», 1937).