Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Корман Яков Ильич

К «Грифельной оде» восходит и признание в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан. .»(1931), где поэт говорит, что безуспешно пытался приспособиться к советскому строю: «И ни крупицей души я ему не обязан, / Как я ни мучил себя по чужому подобью» = «Какая мука выжимать / Чужих гармоний во-доросли!)/¹.

Также и небо в стихотворении «А небо будущим беременно…» названо чужим: «Тебе, чужое и безбровое…». И здесь же фигурирует ночь-коршунница из «Грифельной оды» (оба текста — 1923): «Врагиню-ночь, рассадник вражеский / Существ коротких ластоногих. <…> И тем печальнее, тем горше нам, / Что люди-птицы хуже зверя / И что стервятникам и коршунам / Мы поневоле больше верим» (сравним со стихотворением Высоцкого «Мне скулы от досады сводит…», 1979: «Я верю крику, вою, лаю»).

Кроме того, врагиня-ночъ перейдет в стихотворение «Если б меня наши враги взяли…» (1937):

«И, разбудив вражеской тьмы угол, / Я запрягу десять волов в голос / И поведу руку во тьме плугом — /Ив глубине сторожевой ночи…». Наряду с этим здесь повторяется ситуация «Грифельной оды»: «И черствый грифель поведем / Туда, куда укажет голос» = «Я запрягу десять волов в голос / И поведу руку во тьме плугом»; «И ночь-коршунница несет…» = «И в глубине сторожевой ночи…» (восходит же этот образ к стихотворению «Как этих покрывал и этого убора…», 1915 — 1916: «Федра-ночь тебя сторожит / Среди белого дня»; между тем «образ несчастной преступницы Федры вытесняется в поэзии Мандельштама образом советской ночи»/²).

Обращает на себя внимание перекличка между стихотворениями «Ветер нам утешенье принес…» (1922) и «Не искушай чужих наречий…» (1933): «Ветер нам утешенье принес, /Ив лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы. [2968] ^{[2969] [2970] [2971]} <.. > И, с трудом пробиваясь вперед, / В чешуе искалеченных крыл» = «Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, / Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?». Таким образом, «ассирийские крылья стрекоз» — это и есть «чудовища».

2968

Эта коленчатая тьма напоминает скорлупчатую тьму («Полюбил я лес прекрасный…», 1932) и бородавчатую темь («Куда мне деться в этом январе?», 1937).

2969

Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев: Эльга-Н; Ника-Центр, 2000. С. 260.

2970

Там же. С. 260–261.

2971

См., например: Дутли Р. «Век мой, зверь мой». Осип Мандельштам. Биография. СПб.: Академический проект, 2005. С. 318.

Интересные сходства наблюдаются между «Ветер нам утешенье принес…» (1922) и «А небо будущим беременно…» (1923): «Шестируких летающих тел / Слюдяной перепончатый лес» = «Врагиню-ночь, рассадник вражеский / Существ коротких ластоногих» (для ластоногих как раз характерно наличие перепонок). В первом случае упоминается «чешуя искалеченных крыл» ассирийских стрекоз, а во втором говорится о «победителях», которые «ломали крылья стрекозиные / И молоточками казнили».

В процитированных выше строках «Шестируких летающих тел / Слюдяной перепончатый лес» присутствует еще один важный мотив. По словам В. Мусатова, «шестерка чаще всего выражает отрицательные значения — шестирукие тела, шестипалая неправда, шестиклятвенный простор»/⁴ (добавим еще: «шестикрылый бык» — из эпиграфа к «Армении»). И далее он пишет: «У Мандельштама “ассирийские стрекозы” стремятся завоевать землю <…> Завоевание начинается с неба — твердь, которая в “Концерте на вокзале” была полна червями, теперь кишит насекомыми»/⁵. Действительно, как сказано в «.Ламарке» (1932): «Наступает глухота паучья». Да и действия «ночи-коршунницы», которая скрипит грифелем по «иконоборческой доске», также сравниваются с пауком: «И как паук ползет по мне (И в этой мягкой тишине), / Где каждый стык луной обрызган, — / Иль это только снится мне? — / Я слышу грифельные визги» (с. 467). Аналогично сравнение власти с улиткой: «Улитка выползла, улыбка просияла» («Рождение улыбки», 1936), и со змеей: «И в траве гадюка дышит / Мерой века золотой» («Век», 1922), «За гремучую доблесть грядущих веков» (1931), «Я б несколько гремучих линий взял, / Всё моложавое его тысячелетье» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», январь — февраль 1937), «И не ползет ли медленно по ним / Тот, о котором мы во сне кричим, — / Народов будущих Иуда?» («Что делать нам с убитостью равнин…», 16.01.1937). Под Иудой в данном случае также подразумевается Сталин, что отмечалось многими исследователямибб (к тому же если «народов будущих Иуда» ползет, то и стихотворение 1931 года начинается с аналогичной мысли: «За гремучую доблесть грядущих веков…»). Сравним еще конструкцию «И не ползет ли медленно по ним / Тот, о котором мы во сне кричим, — / Народов будущих Иуда‘1» со следующим стихотворением: «Не по ней ли шуршит вор, /

Комариный звенит князь?» («Я не знаю, с каких пор…», 1922). Очевидно, что в обеих цитатах разрабатывается одинаковая тема, тем более что эпитет комариный предвосхищает образы бабочки-мусульманки и ассирийских стрекоз как олицетворения власти (ср. также со звенящим комаром стихотворение «А небо будущим беременно…», 1923: «В беременном глубоком будущем / Жужжит большая медуница»). Кроме того, шуршащий вор является причиной «городов украденных» из «Стихов о неизвестном солдате» и «пространств несозданных» из стихотворения «Что делать нам с убитостью равнин?».

Но самое интересное — что строки «Не по ней ли шуршит вор, / Комариный звенит князь?» напоминают описание Сталина в черновиках стихотворения «Когда бы я уголь взял для высшей похвалы…»: «Подковой речь звенит, шуршит как речь листва» (с. 499). Обратим внимание и на повторение мотива из эпиграммы 1933 года: «И слова, как пудовые гири, верны <.. > Как подкову, дарйт за указом указ» = «Подковой речь звенит». А образ «Подковой… шуршит… листва» перейдет в стихотворение «Средь народного шума и спеха…»(1937): «Несся шум железной листвы».

Необходимо расшифровать еще один загадочный образ, встречающийся в стихотворении «Пароходик с петухами…» (1937): «Только на крапивах пыльных — / Вот чего боюсь — / Не изволил бы в напильник / Шею выжать гусь». Приведем сразу еще три цитаты: «О бабочка, о мусульманка <…> Сложи свои крылья — боюсь!» (ноябрь 1933 — январь 1934), «Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931), «Я трамвайная вишенка страшной поры <.. > А она то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). Сходства очевидны: «боюсь… гусь» = «бабочка… боюсь» = «Устриц боялся» = «страшной… воробей».

Во всех этих случаях используется прием зооморфизма власти, которая внушает поэту страх (а напильник как орудие пыток широко применялся сотрудниками НКВД: «Мог бы в чекисты пойти — работа не пыльная, почетно, престижно, знай себе сплетни собирай, зубы (чужие) напильником спиливай, подписывай пыточные протоколы да стреляй в затылки..»^6Т).

Что же касается конструкции «Вот чего боюсь», то она в похожем контексте будет использована Высоцким в «Моих похоронах» (1971), где власть представлена в образе вампиров: «Что, сказать чего боюсь? / (А сновиденья тянутся.) / Да того, что я проснусь, / А они останутся».

Поразительную картину всеобщего рабства нарисовал Мандельштам в стихотворении «Зашумела, задрожала…» (1932): «Катит гром свою тележку / По торговой мостовой, / И расхаживает ливень / С длинной плеткой ручьевой. / И угодливо поката / Кажется земля, пока / Шум на шум, как брат на брата, / Восстают издалека. / Капли прыгают галопом, / Скачут градины гурьбой / С рабским потом, конским топом / И древесною молвой».

Вот как комментирует эти строки В. Мусатов: «Облик московской жизни в итоге складывается из черт насилия и рабства: у дождевых капель — запах “рабского пота”, земля выглядит “угодливо покатой”, в ливневых струях весеннего дождя угадывается фигура палача с кнутом» [2972] ^{[2973] [2974]} .

2972

Суворов В. Святое дело: Вторая книга трилогии «Последняя республика». М.: ACT, 2008. С. 10–11.

2973

Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 408.

2974

По словам И. Месс-Бейер: «Метафора революционной грозы была чрезвычайно распространена в XIX веке. Классический пример использования ее представляют собой названия двух глав книги Герцена “С того берега”: “Перед грозой” и “После грозы”, где гроза означает французскую революцию 1848 года» (Месс-Бейер И. Эзопов язык в поэзии Мандельштама тридцатых годов // Russian Literature (Amsterdam: North-Holland). 1991. Vol. XXIX. № 3. С. 351).

Аллегоричность строки «Катит гром свою тележку» становится очевидной и в свете стихотворения «С примесью ворона голуби…» (1937): «Сталина имя громовое» (да и Ленин в стихотворении «Если б меня наши враги взяли…» тоже «прошелестит спелой грозою^⁹; перед этим же была строка «И налетит пламенных лет стая»; отсюда — «огненные щи», которыми будет угощаться Кащей в «Оттого все неудачи…»).

Кроме того, ливень, наделяющийся чертами палача с плетью, появляется из дождевых облаков, о которых в черновиках сказано: «И в сапожках мягких ката / Выступают облака» (с. 483) (каты — это те же палачи; ср. в песне Городницкого «Галилей», 1966: «Нечем взять художнику кисть, / Если каты отрубят руки»). Похожий образ — также в негативном контексте — возникал в «Грифельной оде» (1923): «На мягком сланце облаков / Молочных грифелей зарницы — / Не ученичество миров, / А бред овечьей огневицы» (с. 468).