Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
А описание массовых репрессий в песне «В младенчестве нас матери пугали…» (1977): «А мы пошли за так на четвертак, за ради бога, / В обход и напролом и просто пылью по лучу. / К каким порогам приведет дорога? / В какую пропасть напоследок прокричу? <.. > А сколько нас ушло на север по крику, по кнуту! <.. > Мы здесь подохли — вон он, тот распадок» (АР-7-64), — заставляет вспомнить «Стихи о неизвестном солдате» (1937), посвященные той же теме: «Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте» («мы пошли» = «протоптали тропу»; «за так» = «задешево»; «В какую пропасть» = «в пустоте»; «А сколько нас <.. > подохли» = «Миллионы убитых»).
Если у Мандельштама «будут люди холодные <.. > холодать», то у Высоцкого «ветер дул, с костей сдувая мясо / И радуя прохладою скелет».
В первом случае автор говорит о себе: «И в своей знаменитой могиле / Неизвестный положен солдат», — и во втором будет высказана аналогичная мысль: «И мерзлота надежней формалина / Мой труп на память схоронит навек».
Кроме того, «аравийское месиво, крошево»
3001
Образность «Солддтт» восходдт также к стихотторению «Чутт мерраатппрзраччаа сцена…» (1992): «А на нтРт варится не плохо / Золотая дымная уха. <.. > А взгляни на небо — закипает / Золотая дымная уха» (с. 462), «Хоры слабые теней» (с. 154) = «Золотые созвездий жиры <…> Небо крупных оптовых смертей <…> И придымленный гений могил. / Хорошо умирает пеоота, / И пори хорошо хор ноч-№»!…» (с. 273) («на небо» = «Небо»; «не плохо» = «Хорошо»; «Золотая» = «Золотые»; «дымная» = «продымленный»; «Хоры слабые теней» — «И плтт хорошо хор ночной»); «И живая ласточка упала / На горячие хнтга» = «Научи меня, ласточка хилая, / Разучившаяся летать…»; «Сллвнл звезды, мелкие рыбешки» (с. 462) = «До чего эти звезды изветливы!» (с. 272); «Черным табором стоят кареты <…> И храпит, и дышит тьма» = «Чуешь, мачеха звездного табора, / Ночь, — что будет сейчас и nлтом?». В качестве пртдшестотиитка «Стихов о иетзвехтиом солдате» млжио раххматаивать и другое стихо'ьвл-реите 1920 года — «Ласточка»: «Слепая ласточка в чертог теней вернется, / На крыльях саезаииыx…» = «Научи меня, ласточка хилая, / Разучившаяся летать, / Как мне с этой воздушной могилой / Без руля и крыла совладать» (ср. этот мотив в песне Высоцкого «Мы взлетали, как утки…», 1975: «Обкорнали меня, обескрылили. / Потому я взлететь не могу»; АР-11-135); «В беспамятстве илчная песнь плется» = «Ночь, — что будет сейчас и потлм?»; «И медленно растет как бы шатер иль храм» = «Растяжимых созвездий шатры»; «Пустого хлра черное зиянье» (с. 459) = «Протоптали тропу в пустоте». Здесь же следует вспомнить «равнины зияющий пах» («От сырой nрлстыит говорящая…», 1935).
А мотив «Протоптали тропу в пустоте» перейдет в стихотворение «В лабиринте» (1972): «И долго руками одну пустоту / Парень хватал», — где греческий миф о нити Ариадны служит метафорой советской действительности. Однако у Мандельштама Греция противопоставлена советским реалиям: «Там, где эллину сияла / Красота, / Мне из черных дыр сияет / Срамота [то есть тот же «государственный стыд» из стихотворения «Чтоб, приятель и ветра, и капель…». — Я.К.]. <…> По губам меня помажет / Пустота…» («Я скажу тебе с последней прямотой…», 1931).
Применительно к теме казни будет уместно процитировать также «Египетскую марку» (1928) Мандельштама, где дается описание сцены одного из самосудов, типичных для 1917 года: «По Гороховой улице с молитвенным шорохом двигалась толпа. <…> там выступали пять-шесть человек, как бы распорядители всего шествия. Они шли походкой адъютантов. Между ними — чьи-то ватные плечи и перхотный воротник. Маткой этого странного улья был тот, кого бережно подталкивали, осторожно направляли, охраняли, как жемчужину, адъютанты.
Сказать, что на нем не было лица? Нет, лицо на нем было, хотя лица в толпе не имеют значения, но живут самостоятельно одни затылки и уши.
Шли плечи-вешалки, вздыбленные ватой, апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью, раздражительные затылки и собачьи уши. <.. >
Тут была законом круговая порука: за целость и благополучную доставку перхотной вешалки на берег Фонтанки к живорыбному садку отвечали решительно все. Стоило кому-нибудь самым робким восклицанием прийти на помощь обладателю злополучного воротника, который ценился дороже соболя и куницы, как его самого взяли бы в переделку, под подозрение, объявили бы вне закона и втянули бы в пустое карэ. Тут работал бондарь-страх».
Последняя строка явно напоминает «Грифельную оду» (1923): «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг». А бондарь, то есть ремесленник, является предшественником «кремлевского горца», который «как подкову, дарит за указом указ», и «мастера пушечного цеха» из наброска 1936 года.
Согласно комментарию Олега Лекманова: «…стоит отметить похожесть, взаимозаменяемость того, кого ведут топить и тех, кто ведет топить. У жертвы — “ватные плечи и перхотный воротник”, у палачей — “апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью” и “плечи-вешалки” (в последнем слове, возможно, актуализируется зловещее значение — “вешать”)» [3002] [3003] [3004] .
3002
Лекманов
3003
Данная перекличка впервые отмечена: Месс-Бейер И. Эзопов язык в поэзии Мандельштама тридцатых годов // Russian Literature (Amsterdam: North-Holland). 1991. Vol. XXIX. № 3. С. 276 — 277.
3004
" Отмечено: Мандельштам О.Э. Собрание стихотворений 1906 — 1937. М.: Рутения, 2017. С. 452.
А теперь сравним атрибут палачей — «апраксинские пиджаки, богато осыпанные перхотью» с описанием палача в стихотворении Высоцкого (1977): «Он был обсыпан белой перхотью, как содой, / Он говорил, сморкаясь в старое пальто».
Кроме того, Мандельштам отмечает безликость жертвы в толпе: «Сказать, что на нем не было лица? Нет, лицо на нем было, хотя лица в толпе не имеют значения…». Тот же мотив — у Высоцкого в стихотворении «Тушеноши» (1977): «И кто вы суть? Безликие кликуши? <.. > Кончал палач — дела его ужасны, / А дальше те, кто гаже, ниже, плоше, / Таскали жертвы после гильотины: / Безглазны, безголовы и безгласны / И, кажется, бессутны тушеноши, — / Как бы катками вмяты в суть картины».
Также у Мандельштама сказано: «Затылочные граждане <.. > неумолимо продвигались к Фонтанке». А Фонтанка в «Египетской марке» выступает как место казни: «Вот и Фонтанка — Ундина барахольщиков и голодных студентов с длинными сальными патлами, Лорелея вареных раков, играющая на гребенке с недостающими зубьями…». Поэтому и позднее «лиловым гребнем Лорелеи / Садовник и палач наполнил свой досуг» («Стансы», 1935)98. Заметим еще, что эпитет лтповый в том же 1935 году встретится в стихотворении «Еще мы жизнью полны в высшей мере…» в сочетании с мотивом чумы: «Еще стрижей довольно и касаток, / Еще комета нас не очуми-ла, / И пишут звездоносно и хвостато / Толковые, лиловые чернила» (речь идет о награждении главного редактора «Комсомольской правды» орденом Красной Звезды в честь десятилетия газеты99).
Теперь вернемся еще раз к циклу «Армения»: «Сытых форелей усатые морды / Несут полицейскую службу / На известковом дне».
Известковое дно здесь указывает на Ленина, в мозгу которого была обнаружена известь. Следовательно, «сытые форели», которые «несут полицейскую службу», — это караул, охраняющий мавзолей Ленина (в 1930 году был построен каменный мавзолей, и в том же году появился цикл «Армения»). В подобном ключе необходимо рассматривать и следующие строки: «О порфирные цокая граниты, / Спотыкается крестьянская лошадка, / Забираясь на лысый цоколь / Государственного звонкого камня»: «Каменному мавзолею предшествовали два деревянных <.. > Мавзолей получил тогда вид “темносерого куба, увенчанного небольшой трехсторонней пирамидой” [3005] , с чем, возможно, связано появление метафоры-сравнения: “Спит Москва, как деревянный ларь” (1924). Начавшись деревянным ларем, тема мавзолея через государственный звонкий камень выйдет к метонимическому образу горы, чтобы в 1937 г. завершиться пустячком пирамид, возведенным в законен (и неслучайно в «Путешествии в Армению» упоминается «пирамидальный Дом Правительства»).
3005
Абрамов А.С. Сердце земли // Москва. 1963. № 1. С. 150.
Другие строки из того же цикла: «А в Эривани и в Эчмиадзине / Весь воздух выпила огромная гора», — объясняются тем, что «внутри горы бездействует кумир» (1936), и именно он выпил весь воздух (ср. также в «Путешествии в Армению», 1931
— 1932: «Царь Шапух <…> взял верх надо мной, и — хуже того — он взял мой воздух себе. Ассириец держит мое сердце»).
Неудивительно, что этот мотив постоянно разрабатывается Мандельштамом: «И бороться за воздух прожиточный — / Эта слава другим не в пример» («Стихи о неизвестном солдате», 1937), «И, спотыкаясь, мертвый воздух ем» («Куда мне деться в этом январе?», 1937), «Словно темную воду, я пью помутившийся воздух» («Сёстры — тяжесть и нежность…», 1920), «Нельзя дышать, и твердь кишит червями» («Концерт на вокзале», 1921), «Мне с каждым днем дышать всё тяжелее» («Сегодня можно снять декалькомани…», 1931), «И в голосе моем после удушья…» («Стансы», 1935), «Душно — и все-таки до смерти хочется жить» («Колют ресницы…», 1931).