Эоловы арфы

Бушин Владимир Сергеевич

За дверью раздался приглушенный смех Женни. Меблированная квартира Марксов была так мала - всего две жалкие комнатки, - что если в одной из них говорили немного громче обычного, то в другой все можно было слышать, даже не желая этого. Ну а сдерживать смех, как и муж, Женни никогда не умела.

– Но все-таки дал!
– владея собой на этот раз несколько лучше своей жены, воскликнул Маркс.

– Да, но лишь четверть той суммы, которую я просил.

– И следовательно, по вашей логике, он стал теперь лишь четвертью революционера?

– Как? Вас это не убеждает?

– Хорошо, - примирительно сказал хозяин.
–

Перейдем наконец к главному, ради чего вы приехали. Оставим Лассаля с его графиней и талерами в покое, разберемся во всем этом потом.

– Да, господин Маркс, - Леви обрадовался.
– Итак, Лассаль предал. И вот всю свою любовь, всю веру и благоговение, обожание и надежду мы теперь перенесли на вас.

– Я вам уже сказал, - с нажимом проговорил Маркс, - что о Лассале лучше поговорить особо, мне тут многое неясно. Но так как вы не можете отказаться от принятой вами схемы и без нее, вероятно, не в силах закончить изложение своих мыслей, то я не стану больше возражать. И условно допустим, что все взоры обращены на меня. Что дальше?

– Господин Маркс!
– по голосу Леви было ясно, что наконец-то он приступает к сути.
– У вас скоро день рождения.

Неподдельное удивление и даже растерянность отразились на лице Маркса.

– Ну, не очень скоро, но, конечно, день рождения будет, - проговорил он.

– Я знаю: пятого мая. Но в данном случае это срок небольшой.

– Для чего - небольшой?

– Один момент, господин Маркс. Пятого мая ваш юбилей, вам исполнится сорок лет. И вот в день юбилея великого революционера...

– Извините, прежде всего какой же это юбилей - сорок лет? А кроме того, вы меня несколько старите.

– Неужели?
– Леви растерялся и даже как-то сник.

– Уверяю вас - до сорока еще несколько лет. Я пока совсем молодой человек. А сорок - это страшно подумать!

– Ну, как бы то ни было, - довольно быстро пришел в себя Леви, - а пятого мая у вас день рождения.

– Не отрицаю.
– Маркс все никак не мог понять, куда клонит гость.

– В этот знаменательный день мы, ваши единомышленники и почитатели, решили преподнести вам подарок...

– Бог мой!
– Маркс сокрушенно развел руками.
– Вот к чему городился весь огород! Не надо мне никакого подарка. И без этого мои враги кричат, что я эксплуататор, наживаюсь на рабочих... Но позвольте, - Маркс вдруг насторожился, - ведь о подарках вроде бы не принято предупреждать, а вы почему-то предупреждаете, и к тому же за несколько месяцев. Хотелось бы знать - почему?

– Видите ли, мы решили преподнести вам особенный и очень дорогой подарок...

– Особенные мне особенно не нужны, дорогие тем более. За всю мою жизнь самым дорогим подарком для меня были сорок долларов, которые в Америке один безвестный немецкий рабочий-эмигрант отдал моему товарищу на издание моей брошюры "Восемнадцатое брюмера". То был прекрасный подарок к тридцать четвертому дню моего рождения.

– Нет, господин Маркс, речь идет не о долларах, не о серебре или золоте... Мы преподнесем вам подарок, - голос Леви сделался пророчески-торжественным, - который только и может быть достойным великого революционера, бесстрашного борца, железного вождя пролетариата. Мы преподнесем вам восстание!

– Что?!
– крикнул Маркс, вскочив, - он не поверил своим ушам.

– Мы положим пятого мая к вашим ногам, - продолжал декламировать

Леви, - революционное восстание рабочих в Изерлоне, Золингене и других городах вашей родины - Рейнской провинции! Подготовка уже началась...

Маркс с трудом владел собой. Он подошел к окну, чтобы скрыть бешенство, полыхавшее в его глазах. Он лихорадочно думал. Как поступить? Легче всего, конечно, вытолкать гостя взашей, обозвав кретином. Но он уже не раз встречался с такими первобытными революционерами, с такими фанатиками, и ему хорошо известно, что они способны на все. Ведь Леви сказал, что подготовка уже началась. Речь идет не только о его, Маркса, репутации, а прежде всего о жизни многих рабочих, которых подобьют на восстание.

Кое-как совладав со своими чувствами, Маркс повернулся к гостю и довольно спокойно спросил:

– Сделать мне подарок - это единственная цель запланированного вами восстания?

– Может быть, оно послужит началом революции. А нет, мы будем рады и тому, если оно окажется лишь подарком ко дню вашего рождения - и ничем более.

– Господин Леви, - чеканя каждое слово, сказал Маркс, - у меня такое впечатление, что вы и ваши единомышленники не ведаете, что творите. Я уже не говорю о всей дикости и мерзости вашего плана приурочить восстание ко дню моего рождения - этим вы лишь дали бы моим врагам повод называть меня не только эксплуататором рабочих, доктором красного террора, но и Минотавром, требующим кровавых жертв. Дело еще и в том, что восстание в Германии сейчас бессмысленно.

– А разве не вы учили нас, - Леви простер к собеседнику свою короткопалую длань, - что оружие критики не может заменить критики оружием, что материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой? Мы стремимся эти ваши смелые революционные мысли воплотить в действительность, и только. Все очень просто!

– Ах вот как вы изучали мои произведения...
– Маркс безнадежно усмехнулся.
– Господин Леви! Недостаточно, чтобы мысль стремилась к воплощению в действительность - действительность должна стремиться к мысли. В сорок восьмом году я сам покупал оружие для бельгийских рабочих, но сейчас в Германии нет революционной ситуации. Вы лишь зря прольете кровь и вызовете свирепые репрессии. Если нам удастся создать международную социалистическую рабочую организацию - а дело идет к этому, - то и она никогда не будет искусственно вызывать стачки или восстания.

Вплотную подойдя к Леви, Маркс спросил, помнит ли он о походе Гервега.

Да, Леви прекрасно помнит об этом.

А знает ли он о затее Кинкеля?

Готфрид Кинкель, тоже, как Гервег, поэт, долгие годы метался от одной крайности к другой. Не так давно он предпринял поездку в Америку с целью получения там займа в два миллиона долларов - "займа на организацию предстоящей республиканской революции в Германии", а также для сбора предварительного фонда в двадцать тысяч талеров.

Кинкель не только не стеснялся попрошайничать, но, попрошайничая, не стеснялся в Северных штатах выступать против рабства, а в Южных - за рабство. Самая же большая пошлость и глупость состояла, конечно, в том, что Кинкель точно определил, сколько стоит республиканская революция в Германии: ровно два миллиона долларов и двадцать тысяч талеров! Вот только бы достать деньги (около десяти тысяч талеров ему все-таки удалось выцыганить!) - остальное в этой ультрареволюционной затее "все просто"...