Эра беззакония
Шрифт:
Он пришел из полковой разведки. Молодой, наивный капитан. Проявил себя в работе. Лично брал особо опасного бандита. Верил в справедливость закона. В эпоху массовых репрессий. Романтик. Такие в милиции не задерживаются.
Когда закон оказался по одну сторону, а справедливость по другую – со скандалом уволился. В те времена демонстрации не прощались. Мать рассказывала, как они по ночам не спали: прислушивались, остановится проезжающая машина у их дома или нет. Отец держал под подушкой наградной «вальтер», а мать со мной, грудным, и с братом-первоклассником, чуть что, запирал в ванной. От шальных пуль прятал. Сдаваться без боя не собирался.
Пронесло. Других забот у МГБ хватало. Но на работу года три устроиться не мог. В дворниках перебивался. Пока время не сменилось. Потом, в пятидесятых, стал известным адвокатом. Со связями и репутацией. Меня сильно отговаривал от работы в милиции, но я был дурной и упрямый. К тому же причина появилась, по которой я посчитал себя обязанным идти работать в МВД. Дурак был, а не жалею, что так жизнь прошла. Так
– Про вас, про вас, – не сдавался Егоров. – К вашей фамилии всего одну букву добавить…
– Рад бы, дорогой, – смеялся генерал. – Так ты же начнешь спрашивать: «И где она – обещанная эра милосердия? Что я тебе отвечу?.. А книжку люблю. И фильм неплохой. Как считаешь, Калмычков?
– Неплохой, товарищ генерал. Сейчас таких не снимают, – согласился Калмычков.
– Эра другая, Николай Иванович. Вот в чем беда. Знаешь, какой вопрос задал мне отец, когда я окончательно в милиционеры подался? Он спросил: «Сынок, на чем исполнение законов в нашей стране держится? Почему одни их нарушают, а другие – нет?» Я, конечно, целую политинформацию о справедливости советского общества прочел. Отцу! О справедливости… Он выслушал, похвалил. Но, мягко так, поправил: «Всю сознательную жизнь я наблюдал, как люди исполняют законы из страха перед неотвратимым наказанием. Страх нагнали настолько мощный, что даже ни в чем не виновный человек привык дрожать в ожидании наказания. Куда уж там – нарушить! В воры подавались совсем отчаянные. Кому судьба. Я имею в виду профессиональных преступников. Но страх постепенно уходит. Выросло новое поколение. Про Колыму теперь песенки поют. Подрастут дети у твоих сверстников. На чем будет основано их уважение к закону?»
Я ответил: «На совести. На справедливом отношении друг к другу». «А бессовестные люди?» – спросил он.
«Их просто не будет. В справедливом обществе невыгодно нарушать закон и нести за это наказание, когда можно прекрасно жить честно». Вот так я знал жизнь в свои двадцать лет… Отец усмехнулся: «Не удивляюсь наивности. Яблочко недалеко от яблоньки катится. Но в своей адвокатской практике замечаю противоположную тенденцию. Уходит страх, и на преступление отваживаются совсем мелкие и трусливые люди. Число их растет в геометрической прогрессии. Что ты будешь делать в милиции, если страх окончательно рассеется, а совесть вдруг не проснется?»
Я из разговора вывернулся. Но вопрос запомнил. Дослужился до генерала, но так и не нашел ответ.
– В корень зрил ваш папаша! – на фоне примолкших коллег сказал Егоров. – Так и случилось: страха нет, и совести нет. Клевое общество построили. Живи, как хочешь! Кому теперь нужны законы, если их не выполняют даже те, кто пишет?
– Что же делать? – спросил майор-следователь.
– Что, что… Каждый выбирает для себя. Я – пью, и вам советую! – Егоров поднял бокал. – За нашего начальника Управления! Пока еще есть в милиции генералы, которые задают себе подобные вопросы, служить можно. Вот когда кончатся… Ваше здоровье, товарищ генерал!
Все дружно загалдели, нестройно гаркнули: «Ура!..» Выпили, и еще раз спели про оперов. Через полчасика, когда веселье сменилось на полагающуюся по степени опьянения печаль, и темы «про баб» уступили место темам «про работу», генерал еще раз завернул разговор на «Эру милосердия». Он спросил:
– Николай Иванович, а помнишь главный конфликт этой книжки?
– Стрелять в убегающего бандита или не стрелять? – раньше Калмычкова сунулся с ответом Егоров.
– Это художественное усиление темы. Чтоб жалко было, – генерал окинул взглядом притихших оперов. – Главный вопрос: можно совать карманнику Кирпичу кошелек в карман, или правоохранитель должен быть честен и справедлив? Даже с преступником. Даже для блага людей.
– В этом эпизоде я всегда на стороне Жеглова, – ответил Калмычков.
– Я тоже, – грустно согласился генерал. Остальные закивали головами. – Сколько раз читал, сколько смотрел. Умом понимаю, что Шарапов прав, а душа соглашается с Жегловым. Гнилая у нас душа.
– Почему, товарищ генерал? – не понял Калмычков.
– Потому что любой ценой хочет оказаться правой. А цена – слишком дорогая. Тогда – кошелек в карман, а в наши времена – на любого лоха дело стряпаем из ничего. Пушку подкинем, наркоту. Половина дел уходит в суды сфабрикованными. И мы грешны. И прокуроры. И в судах, люди сидят. Что, не так?
– Так, товарищ генерал, – понуро согласился Калмычков. – Иной раз штампуем преступника из честного человека.
– Честные в наше время редкость, – поправил Егоров. – Я вообще, забыл, когда с честным человеком встречался. Все друг у друга рвут!
– А мы им – кошельки в карманы подсовываем. Так, Егоров? – спросил генерал.
– Получается, так… Вы же нас со службы турнете, товарищ генерал, если процент не обеспечим. Вот и закрываемся!
– Прости, Егоров. Я не в упрек. Так, стариковские мысли. Покоя не дают. Иной раз спрашивают: «Где обещанная эра милосердия?» Не знаю, что ответить. Лейтенантом верил, что где-то рядом. А теперь… В другую какую-то эру шагаем. Если Закон нарушают в первую очередь те, кто его пишет, а за ними те, кто должен обеспечивать его выполнение, что делать простым людям? Получается, декларируем одну жизнь, а живем в противоположной. Причем, все.
– Эра беззакония получается, товарищ генерал, – неуверенно протянул Егоров.
– Разве можно что-то изменить? – спросил Калмычков. – Не мы придумали…
– Правильно, Николай Иванович, – согласился генерал. –
Врубили музыку. Затухшее было веселье вспыхнуло с новой силой. Степень опьянения «про работу» проехали. Дальше – «кто во что горазд». Часам к девяти к Калмычкову подошел майор Нелидов.
– Николай Иванович, я там рапортик накатал, на ваш стол положил. Не подписали? – Калмычков не помнил. – Он утром понадобится, а вас, вдруг, не будет. Подпишите с вечера, если можно.
– Конечно, подпишу, – заверил его Калмычков и через сорок минут, когда все разошлись, отправился в свой кабинет.
Он отпирал ключом дверь, когда внутри призывно задребезжал городской телефон. «Кому захотелось ментовской крови? Перельман соскучился?..»
Вошел в кабинет, постоял над аппаратом, ожидая, когда на другом конце провода, лопнет терпение. Устал от вводных. Кто может звонить ему по городскому, с добрым и вечным?.. Ксюня знает только мобильный.
Телефон заткнулся. Калмычков облегченно вздохнул и принялся искать в ворохе бумаг рапорт майора Нелидова. Через минуту звонок повторился. Калмычков зло рванул трубку:
– Да, слушаю…
– Простите, я с кем я говорю?
– Подполковник Калмычков. У меня тот же вопрос.
– Вы что-нибудь слышали о расследовании самоубийства на Достоевского, 4? – Звонивший так и не представился. – Или я не туда попал?
– Допустим, слышал. Назовите себя, пожалуйста… – Калмычков напрягся в охотничей стойке.
– Я не могу назвать себя. Из соображений безопасности, – говоривший умолк, решая, продолжать ли разговор. – Мне нужен руководитель расследования этого дела. Можете связать меня с ним?
– Если не представитесь, я просто положу трубку и не возьму ее вновь. Кстати, как вы узнали этот номер телефона?
– Ролик крутили по телевизору. О розыске преступников. Меня то есть. Там были и другие номера. Звонить по ним?
– Нет, говорите со мной. Я руководитель оперативно-следственной группы по этому делу. Калмычков Николай Иванович.
– А я – самоубийца. Солонцов Сергей Евгеньевич.
Калмычков опустился в кресло. Коленки затряслись.
– Так, говорите…
– Меня, кто-то преследует. Давно, второй месяц. В Питере чуть не убили, но мне повезло. На чердаке, на Обводном, 46. Там погиб другой человек. Я одного из нападавших убил, забрал его пистолет. Но я защищался! Они выследили нас на чердаке… Слушаете меня?
– Да, да, слушаю… – Калмычков включил приставку-магнитофон.
– Потом выследили на Достоевского. Вернее, на подходе. Лохонулся со съемом денег в банкомате. Я не стал ждать и застрелился. Только неудачно.
– С какой стороны посмотреть… Где вы находитесь.
– Я не могу сказать. Разыскивая меня, вы наведете преследователей на дорогих мне людей. А я хочу, чтобы они жили.
– Тогда скорее приезжайте и сдавайтесь. Мы защитим вас.
– Сами-то верите? – Самоубийца усмехнулся в трубку – У них, похоже, длинные руки. И хорошая техника. Оба раза меня вычисляли при попытке созвониться с друзьями или снять деньги. Сейчас я говорю по чужому мобильнику, из электрички. Если ваш телефон на прослушке – это уже риск.
– Хорошо, как нам встретиться?
– Я не думал о встрече. И не надо меня искать! Только навредите. Я просто хотел сказать, что за мной, кроме убитого на чердаке бандита, преступлений нет. Это была самооборона. Я слышал, как застрелили моего товарища. Увидел этого, с пистолетом. Треснул его доской по руке, потом по черепу. Пистолет забрал.
– Почему они охотятся за вами? – Калмычков боялся обрыва связи.
– Не знаю. Сначала думал, из-за денег, когда меня наши, местные бандюки похитили. Но деньги честные и небольшие. Не в бандитском вкусе. А в Питере искали очень грамотно. Может, и не бандиты уже…
– Имущественные права? Наследство?.. Знаете что-то, что не должны?
– Нет. Ничего такого. Несколько статеек в прессе. Так у нас свобода слова. Вряд ли, из-за этого.
– Хорошо, как с вами связаться? – Калмычков искал и не мог найти правильный ход. – Вас надо спасать! Охотятся, действительно, не бандиты. И они вас обязательно найдут. Глазом моргнуть не успеете!
– Я так и знал! – Голос выдал отчаяние говорившего. – Но теперь уже не страшно…
– Умирать всегда страшно. Только мы обеспечим вашу безопасность. Решайтесь!
– Если бы опасность грозила только мне. Я не могу поставить под удар жену и сына. Они хорошо спрятаны. Если я проявлюсь, последствия могут быть ужасными. Мне такие перспективы расписал их главарь, когда вычислил номер предыдущего мобильника… Нет выхода! Я что-то озвучил. Случайно. Из того, чего они боятся. «Серые автобусы»… Даже если отдам… Об этом и вам не надо… Короче, им мало уничтожить носитель. Им надо уничтожить мозги, которые догадались. И мои, и моих родных. Они тоже в курсе.
– Да что вы такое знаете? – взбеленился Калмычков.
– Не поверите, Николай Иванович. Не перепутал? Плохая память на имена и лица… Вы не поверите! Ничего суперсекретного. Все на поверхности. Любой узнает, если захочет. Я поэтому и не понимал сначала, за что гонят. Думал, за деньги. И сейчас не совсем понимаю. Неужели за «Серые автобусы»?..
– Еще раз предлагаю – давайте встретимся…