Эскамбрай
Шрифт:
Все было кончено в несколько минут. Связать оставшихся стражников, забить им кляпами рты тоже много времени не заняло. Сеньорита бегала глазами по сторонам, и в руке у нее был кинжал - очень тонкий, с лезвием, извивающимся, как след змеи. Вид у нее был такой, словно она готова заколоть себя, но не сдаться. Виду этому я знала цену и подошла к ней, даже не перезарядив пистолет. Протянула руку и сказала:
– Дай!
Сверкнула глазами, выругалась как шлюха и отдала.
Лентами с ее же платья стянула ей руки и завязала рот.
Каники тем временем
– Эй, вы, пошевеливайтесь! Вам придется посидеть натощак, потерпите, если хотите, чтобы шкуры остались целы.
Его узнали. Не потому, что знали в лицо - так далеко он не заходил, зато доходили слухи. Его имя так и шуршало в толпе, за которой он запер тяжеленные двери.
Мы вскочили на коней. Солнце касалось краем зарослей кустарника на склоне горки. Через седло у Каники мешком висела владелица усадьбы Вильяверде, где мы пробыли незваными гостями минут десять в общей сложности.
Отдохнувшие лошади взяли в галоп. Пересекли плантацию тростника, въехали в заболоченный лесок в пройме ручья, притока Дамухи, еще засветло успели проехать милю вверх по течению, но с наступлением темноты выбрались на берег, потому что болото кишело крокодилами.
Сзади было тихо. Может быть, кто-то и слышал перестрелку, но к стрельбе в Вильяверде соседи уже привыкли, а потом пока еще распутают следы... Мы решили не останавливаться до самой пещеры и прибыли туда в середине следующего дня.
И мы устали, и лошади измучились, когда наконец водворились в свое подземное убежище. Сеньорита в полуобморочном состоянии сидела на седле у Филомено. На круп коня переместить ее было нельзя, свалилась бы, так что куманек был вынужден придерживать ее одной рукой за талию, поминутно отмахиваясь от завитых волос, лезших в лицо. Почему-то он не догадался обрезать их ножом, а я почему-то не напомнила.
Только в пещере мы наконец смогли рассмотреть как следует пойманную пташку. Ей развязали руки, сняли тряпки с лица и привели в чувство холодной водой.
Совершенно заурядная блондинка лет тридцати пяти, не толстая, но в теле, не красавица и не урод - так себе на внешность. Странное выражение на лице - смесь страха и высокомерия.
– Что вы будете со мной делать?
– спросила она.
– Я голодна и смертельно устала.
– Мы тоже, - отвечала я не без юмора, - поверь на слово, не меньше твоего.
Мужчины с любопытством прислушивались к разговору - один распаковывал седельные сумы, другой разводил костерок, третий укладывал на место сбрую с расседланных лошадей.
– Вы не посмеете меня убить! Если бы вам надо было меня убить, вы бы это сделали еще в Вильяверде.
– Почему же не посмеем?
– спросила я. Тут она вспылила и ответила даже с придыханием:
– Потому что ни одно вонючее черное животное не посмеет поднять руку на белую женщину благородного происхождения. Потому что вы знаете, что вам за это будет, собачьи отродья.
– А знаешь, - сказала я, - я уже отправила на тот свет одну благородного происхождения даму.
– Почему же ты не
– спросила она запальчиво.
– Чтобы твоя смерть не оказалась слишком легкой... донья Мария де лас Ньевес.
Кажется, больше всего ее испугало то, что мы знаем ее имя.
– Я не сделала ничего плохого ни тебе, ни твоим товарищам!
– возразила она, запнувшись.
– Это, пожалуй, так... Фермину, бедняжку, с того света не вернешь. Но тут недалеко есть кто-то, кто вместо собаки вцепится тебе в горло. А если мало покажется - съездим в твое имение и привезем еще человек пяток. А мы - что ж... нам ты ничего плохого не делала.
Легли отдохнуть и свистнули Серого, чтоб караулил пленницу. Мне что-то не спалось. Проснулась от солнца, что к концу дня проникало в пещеру через щели - чем ниже светило, тем светлее было в нашем укрытии. Спали мужчины, спал Серый, намаявшийся не меньше нас, спала на тощей травяной подстилке донья Мария де лас Ньевес. Теперь у нее был еще более жалкий и непрезентабельный вид - волосы слиплись, кожа серая, от румян и белил не осталось и следа. Как-то даже не верилось, что это невзрачное существо может быть так жестоко. Приказать бить плетьми сотню ни в чем не виноватых людей, в том числе детей, ведь даже шести-семилетние получили столько же, сколько взрослые. Почему? Ни один плантатор в своем уме не станет портить рабочих и озлоблять их против себя. За что она казнила страшной смертью негритянку, виноватую лишь в том, что ее троюродный наплевать, родственник, которого она знать не знала, любил с ней спать? Мне казалось, причина была в том, что Фермина, несмотря на ее черноту, была избрана мужчиной, а донью Марию де лас Ньевес мужчины обходили стороной. А что старые девы, как английские доги, с годами становятся все свирепее - об этом я и раньше слышала. Тем более что закон этой страны позволял одной женщине отдать другую на собачий корм. Говорите, господа, о гуманном девятнадцатом столетии...
Я думала: надо, чтобы она на своей шкуре почувствовала; что такое быть в полной власти того, кто тебя ненавидит.
А потом она должна умереть.
Проснулся муж и сказал:
– Что-то у тебя в глазах черти пляшут.
Я рассказала ему, о чем думала. Он всегда меня понимал, хотя иногда не сразу.
– Может, выдать ее замуж?
– наморщил он нос.
– Хочешь взять второй женой?
– поддела я его.
На его лице изобразился комический ужас.
– Только не эту! Лучше скажи куманьку, он знает уже толк в блондинках.
– Нужна ему такая...
– Ну тогда жени дядю. Э, Идах!
– толкнул его ногой.
– Вставай, жениться опоздаешь!
Идах отнесся к делу серьезно.
– Подобреет? Вряд ли! Она вся пропиталась злостью. Из нее злость надо выбивать, как из циновки, что долго лежала у порога.
От нашего разговора проснулась пленница - спросонок вытаращила глаза, не поняв, где находится, вскочила, но тут же опустилась назад. Она так и сверлила нас глазами, переводя их с одного лица на другое.