Эстер Уотерс
Шрифт:
Уильям расплатился, они вышли, остановили проезжавший мимо омнибус, а от Пиккадилли до дома решили пройтись пешком, и первый, кого они увидели, войдя в пивную, был старик Джон. Он сидел в углу на высоком табурете в совершенно пустом зале. Мертвенно-серое лицо его понуро клонилось на ветхий, ненакрахмаленный пластрон сорочки, остатки рваного шарфа были дважды обмотаны вокруг худой, морщинистой шеи и завязаны причудливым узлом, вышедшим из моды полвека назад; на нем были грязные, рваные и кое-как залатанные брюки неопределенного цвета и стоптанные башмаки; позеленевший от времени сюртук, мятый, рваный и ставший непомерно большим для его исхудалого тела, болтался
— Полтора года. Суровый приговор, черт побери, для первой-то судимости, — сказал Уильям.
— Вот завернул на минутку, а Чарльз говорит: они сейчас вернутся. Только вы что-то задержались.
— Мы зашли немного перекусить. Вы слышали, что я сказал: ей дали полтора года.
— Кому дали полтора года?
— Саре.
— Ах, Саре. Ее сегодня судили. Значит, ей дали полтора года?
— Да что это с вами? Спите вы, что ли? Ну-ка, встряхнитесь. Что дать вам выпить?
— Стакан молока, если у вас найдется.
— Стакан молока? Вы нездоровы, старина?
— Да, что-то неможется. Правду сказать, помираю с голоду.
— Вон оно что!.. Тогда пойдем в гостиную, и мы вас накормим. Чего ж вы сразу не сказали?
— Не очень-то это приятно говорить.
Уильям повел старика в гостиную, усадил на стул.
— Не хотелось признаваться, что туго пришлось? С чего это вдруг? Вы же всегда запросто заглядывали ко мне, когда вам нужно было раздобыть полфунта.
— Чтобы поставить на лошадь — это другое дело. А просить, чтоб тебя накормили, не так-то легко… Извините, мне трудно говорить, ослаб…
Когда старик Джон поел, Уильям стал расспрашивать его, почему у него так пошатнулись дела.
— До черта не везло мне последнее время, никак не попадал на победителя, на какую бы лошадь ни поставил. Ставил на лошадей, которые на пробном галопе показывали рекордное время при двух лишних стоунах на спине, и, представь, стоило мне на них поставить, как они оставались за столбом. Сколько полкрон потерял я на первых фаворитах, и не счесть. Тогда я начал ставить на вторых фаворитов, так вместо них стали приходить либо первые фавориты, либо аутсайдеры. Какие бы секреты ни выведывал Стэк, какие бы знамения ни являлись Кетли — все было ни к чему, если ставку делал я. Нет уж, когда не везет, так не везет.
— Игроков губят разные их фантазии. Букмекерам лучше — нам не до фантазий. Мы должны придерживаться определенных правил.
Старик Джон продолжал повествовать про свои неудачи. На службе ему тоже не повезло. Из ресторана его уволили ни за что ни про что, с работой он справлялся хорошо.
— Да только старые официанты никому не нужны. Молодые немчики целыми оравами набиваются на работу; ну, и притом еще посетители жаловались, что от меня дурно пахнет. От старой моей одежды, верно, да еще оттого, что дом у нас без всяких удобств, трудно содержать себя в чистоте. Платить три шиллинга шесть пенсов за квартиру нам не по карману, пришлось заложить черный сюртук и жилетку, а без этого, если и подворачивалось местечко, где не так придираются к возрасту, я уже не мог туда сунуться. Вот до чего дело дошло, подумать страшно, и это после того, как я сорок лет проработал дворецким, получал пятьдесят фунтов в год на всем готовом и красавцы лакеи и мальчишки-ученики были у меня под началом. Да разве я один так. Горькая наша доля. Тебе хорошо, ты вырвался из этого ярма. А меня, надо думать, ждет работный дом. Силенок уже маловато, и…
Голос старика оборвался.
— Да, что говорить, это для тебя большая неприятность, — сказал старик Джон. — Главное — нужно держать ухо востро с клиентами и не принимать ставок, если нет солидных рекомендаций.
— Или вообще бросить это занятие, — сказала Эстер.
— Бросить это занятие, слыхали! — возмущенно воскликнул Уильям, и краска выступила на его щеках. Он заговорил, распаляясь гневом все больше и больше: — Разве тебе так уж плохо живется в этом доме? Разве ты в чем-нибудь терпишь нужду? Так, может, тебе не следовало бы совать нос в дела мужа? Ходила бы на свои молитвенные собрания и проповедовала там, коли уж такая охота припала.
Уильям на этом не успокоился бы, но раздражение вызвало приступ кашля. Эстер окинула его презрительным взглядом и, не ответив ни слова, ушла в зал.
— А скверный у тебя кашель, — сказал старик Джон.
— Да, — сказал Уильям и выпил воды, стараясь унять кашель. — Очень уж он на нервы действует, надо бы сходить к доктору. А хозяюшка моя, похоже, здорово рассвирепела, а?
Старик Джон промолчал; не в его обычаях было обращать внимания на домашние размолвки, особенно если в них принимали участие женщины — странный народ, всегда остававшийся для него загадкой. Мужчины потолковали еще о речи судьи, обсудили со всех сторон возникшую в результате ее опасность для дела, пороптали на несправедливость закона, не препятствующего богачам играть на скачках и кладущего запрет для бедняков, вспомнили несколько анекдотов к случаю, однако все это никак не помогло им разрешить их затруднения, и когда старик Джон стал прощаться, Уильям в нескольких словах подвел итог беседе:
— Ставки принимать я буду, иначе мне не заработать на хлеб, только теперь придется быть поосторожнее с незнакомыми людьми.
— Если ты твердо возьмешь себе это за правило и не будешь от него отступать, ничего они тебе не сделают — я так считаю, — сказал старик Джон и надел свою засаленную широкополую шляпу, которая была ему непомерно велика. В этой шляпе и в рваном мешковатом сюртуке он являл собой довольно странную фигуру, какую не часто встретишь, проброди по улицам хоть целый день.
«Да, если взять себе это за правило и не отступать от него», — подумал Уильям.
Дела и благие намерения не часто идут рука об руку в полном согласии. Одно всегда стремится свести на нет другое, и тем не менее благие намерения Уильяма несколько месяцев твердо одерживали победу, и он снова и снова упорно отказывался принимать ставки у малознакомых лиц. Однако настал все же день, когда правило, которому он следовал, не оправдало себя. Уильям взял деньги у человека, показавшегося ему вполне благонадежным. Он сделал это под влиянием минуты, но едва рука его опустила в ящик две полкроны, завернутые в бумажку, на которой была написана кличка лошади, как он тут же почувствовал, что ему не следовало этого делать. Он и сам не знал, отчего возникло это ощущение. Просто он вдруг понял, что нельзя было брать деньги у этого высокого, чисто выбритого мужчины, одетого в черный сюртук из тонкого сукна. Но отступать было поздно. Незнакомец выпил кружку пива и тотчас покинул пивную, что само по себе уже выглядело подозрительно.