Эта гиблая жизнь

Коллектив авторов

Ольга Васильевна ничего ему не ответила и, облегченно вздохнув, поднялась на второй этаж, где в дальнем углу коридора и спряталась дверь в ее кабинет «Изобразительного искусства и черчения». «ИЗО», как сокращенно звали в школе и дети и учителя, и кабинет и сам предмет, и даже ее саму стали называть от кабинета «изошка».

Ольга Васильевна разделась, повесила свое легкое осеннее пальто и невесомый шарфик в шкаф, переобулась в черные лаковые шпильки, и, первым делом, щелкнула кнопкой электрического чайника: было вполне достаточно времени до звонка, чтобы побаловать себя чашечкой горячего кофе. Обычно она прибегала к самому началу урока, когда возле дверей кабинета уже роился в нетерпении класс, и никакого времени на кофе не

оставалось, пила она его только на большой перемене, но сегодня было можно. Конечно, она пришла так рано совсем не для того, чтобы пить кофе, лучше было бы лишние полчасика поспать, но надо было срочно сдавать план воспитательной работы, который она писать еще и не начинала. Собственно, сдать его надо было еще в сентябре, но она, как обычно, откладывала это «на потом», в надежде, что все как-то устроится, забудется и дотянула до конца первой четверти, уже кончался октябрь. Позавчера заместитель директора школы по воспитательной работе, суровая Нина Максимовна, заявила, что «Если Ольга Васильевна в течение трех дней план ей не сдаст, то объясняться придется с директором, докладную которому она уже, практически, написала». Директора Ольга Васильевна боялась панически, по-школярски, до дрожи в коленках; она всегда внутренне напрягалась, завидев его седую шевелюру и костлявую высокую фигуру в глубине коридора, хотя тот никогда не кричал, не ругался, говорил громко, но спокойно и ни разу ей даже замечания не сделал. Но перспектива быть вызванной к нему да еще по поводу пугающей «докладной записки», ввергала ее в душевный трепет.

Сделать это дома, как она хотела вначале, совершенно не получалось. Пятилетняя Дашутка, готовка, стирка, глажка, – все это не оставляло времени, а после одиннадцати глаза начинали слипаться и хотелось уже не писать, а тихонько нырнуть под одеяло, прижаться к теплому боку мужа, закрыть глаза... В общем, сегодня был уже последний день из отпущенного ей срока.

Отхлебнув из своей надколотой чашки ароматный горячий напиток, она достала приготовленную заранее тетрадь и открыла «Настольную книгу классного руководителя» на странице «Методические рекомендации».

«Ой, как тут много всего, – подумала она, листая увесистое издание, – и контроль за успеваемостью, и трудовое, и нравственное воспитание, и эстетическое, и работа с родителями, но сначала нужно составить характеристику класса, как тут пишут, его социальный паспорт... Что же мне про мой 8 „Г“ написать? Господи, да я же ничего не знаю! Где-то у меня их анкеты лежат, но там ведь ничего нет. Мама, папа и все».

Дверь кабинета, тихонечко скрипнув, приоткрылась.

– Ольга Васильевна, можно я в классе посижу, мне уроки доделать нужно.

В дверь заглядывало бледное лицо Маши Шаргиной, девочки из того самого 8 «Г», где Ольга Васильевна была классной руководительницей.

– Конечно, Машенька, посиди, – преодолев некоторое внутреннее сопротивление, ответила ей Ольга Васильевна.

Класс свой она знала еще совсем плохо, можно сказать, совсем не знала. После института она в школе почти не работала, только устроилась и через четыре месяца уже ушла в декрет. Думала, что выйдет через три года, потом решила досидеть, пока Дашутка не пойдет в первый класс, но жить на одну зарплату мужа было тяжело и она пошла работать. Детей из своего класса она пока что только-только запомнила в лицо, родителей не знала вообще, собрание было единственным и удалось только выбрать родительский комитет, да решить кое какие организационные вопросы.

К Маше Ольга Васильевна относилась, если не с внутренней неприязнью, то с какой-то отчужденностью... Ее отталкивал бледный, нездоровый цвет угреватого лица, синие тени под глазами, неухоженные волосы, кое-как собранные на затылке и не всегда опрятная одежда. Свою дочку Ольга Васильевна старалась одевать всегда в чистое, даже если для этого приходилось каждый день стирать и очень любила расчесывать ей длинные каштановые

волосы, так нежно вьющиеся над тонкой шейкой. Вид неухоженного ребенка оскорблял ее материнские чувства... Училась Маша неважно, хотя, вроде и старалась изо всех сил. «Тупая», – говорили о ней учителя.

Сейчас она тихонько села на последнюю парту, прошуршала учебниками и затихла. Ее тихое, незаметное присутствие, как ни странно, сбило Ольгу Васильевну с рабочего настроя, она некоторое время смотрела с раздражением на раскрытую тетрадь, потом перевела взгляд на темное пока окно. «И чего ей дома не сидится? – думала она с раздражением, – там бы и уроки доделала». Она перевела взгляд на заднюю парту и увидела, что Маша уронила лицо на свои приподнятые ладони и мелко-мелко вздрагивала плечами... Она плакала, собственно даже не плакала, а рыдала, рыдала отчаянно, но совершенно беззвучно, ни всхлипом, ни вздохом не выдавая себя, и эта немота рыданий была самым страшным.

– Господи, Машенька, что с тобой?!

Ольга Васильевна подскочила из-за стола и бросилась к девочке. Она засуетилась вокруг ребенка, то пытаясь оторвать от лица крепко прижатые руки, то пытаясь, взяв за плечи, встряхнуть, взглянуть в лицо, то рванулась за водой, но вовремя остановилась... Повинуясь безотчетному порыву женщины и матери, она села рядом за парту, обняла Машу за худые трясущиеся плечи и стала нежно гладить по голове и говорить такие бессмысленные и такие нужные в этот миг слова.

– Ну, что ты, Машенька, ну, не нужно, все пройдет, моя хорошая, все...

Машины плечи затряслись еще сильнее, голова уперлась лбом в парту, и тишину прорезало первое слово:

– Ненавижу!

– Да кого, Машенька, кого? Кто тебя обидел? Что тебе сделали?

Маша оторвала голову от парты, и залитые слезами глаза, взглянули на учительницу:

– Вот, – она показала на раскрытый учебник алгебры, – украли... Ночью, наверное, я вроде, слышала как в портфеле кто-то рылся, а утром они спали и водка на кухне недопитая... Значит, ночью в дежурный бегали, иначе бы не осталось, все бы допили.

На Ольгу Васильевну смотрели усталые, совсем не детские глаза, плещущие через край то ли тоской, то ли безысходностью.

– Да что хоть украли? И кто «они»?

– Бабушка мне денег тихонько дала, на еду, только чтоб мамка не знала, я их в алгебру спрятала, она по учебникам не лазила никогда. Из пенала и дневника таскала, я туда класть перестала, а в алгебру раньше никогда не лазила... А сейчас смотрю – нету, ночью, с этим, своим, и украла!

Из отрывочных, вперемежку со всхлипываниями, слов ребенка, перед Ольгой Васильевной вставала жуткая своей обыденностью история... Когда Маша пошла в первый класс, у нее были и мама, и папа, и бабушка, и все что нужно. Папа работал, мама сидела дома, на выходные ездили к бабушке, ходили гулять... Потом папу «сократили», он сидел дома или куда-то уходил, от него все чаще стало пахнуть чем-то резким и неприятным, с мамой они стали ругаться. Потом, однажды, папа собрал вещи и куда-то исчез. Мама устроилась на работу дворником... Когда Маша утром только просыпалась, мама уже возвращалась со двора, сбрасывала грязную робу, кормила, одевала дочку и отправляла ее в школу. Потом от мамы тоже стало все чаще, как раньше от папы пахнуть, потом она стала приводить разных «дядь» – был дядя Петя, дядя Слава, дядя Ваня...

– Слабость у нее, – Маша уже успокоилась и говорила спокойно, размеренно, со старушечьими интонациями в голосе. – Ей пить совсем нельзя, она, когда не пьет – хорошая, добрая, а как капля в рот попадет... Что хочешь из дома вынесет, только бы еще купить. Или утром встанет, синяя вся, она умереть может, если не похмелится. Я ей денег тогда даю немножко, мне бабушка дает, а я прячу.

«Господи, да она ведь не ела ничего сегодня! – подумала Ольга Васильевна, – там же на кухне, наверняка, ничего кроме окурков да водки не осталось... Впрочем, почему сегодня, а вчера?»