Это случилось в тайге (сборник повестей)
Шрифт:
— Можем и осинку, — согласился Ольхин. — А где?
— А по ручью, я думаю, ниже того места, где воду брали. Увидишь, где у них набегано, там и валяй. А осиннику наломаешь, так помочись на него, чтобы вернее.
— Может, еще… чего сделать? — Ольхин выпрямился, прищурив один глаз, угрожающе подбрасывая на ладони тяжелый гаечный ключ, которым собирался рубить трос.
— Я тебе дело говорю, до соленого он охоч, ушкан. Смекаешь?
Ольхину стало неловко, он попытался представить, будто Иван Терентьевич
— Я и говорю — может, сахару ему еще насыпать или маслом помазать?
— И петли, когда настораживать станешь, хвоей натри. Пихтовой, — заканчивая разговор, велел Иван Терентьевич.
Ольхин вытащил из печки раскалившийся добела трос, бросил на не застеленный хвоей металлический пол — остывать. Остудив, отрубил метра полтора, расплющив гаечным ключом на ребре напильника, расплел на прядки. Надел ватник.
— Ну, я пошел, готовьте сковородку.
— Ни пуха ни пера, — напутствовала его Анастасия Яковлевна.
— Не заплутаешь? — уже на выходе окликнул его Иван Терентьевич. — Помнишь, как дорогу смотреть, где какая сторона?
— Помню. А сейчас и ни к чему: снег, следы назад приведут.
Когда дверь за парнем, клацнув пружиной, захлопнулась, встал Иван Терентьевич. Подбрасывая дрова в печку, проворчал:
— Народ!..
С полчаса они сидели на своих подстилках из лапника, трое думающих по-своему об одном и том же. Потом Зорка подошла к двери и тихонько заскулила.
— Гулять хочешь? — спросил Иван Терентьевич, не торопясь подниматься и выпускать собаку, хотя понимал, что сделать это нужно именно ему.
Анастасия Яковлевна отложила свое вязанье, предварительно ощупав место, куда его положить, и повернулась к дверям — будто могла наблюдать за собакой.
— Может, слышит кого-нибудь? — предположил пилот. — Белку или птицу какую-нибудь? Собаки — они чуткие. И все время настороже.
Учительница повернулась в его сторону.
— Знаете, я тоже последнее время все настороже. Все прислушиваюсь. Какой-то страх, что может прилететь самолет, а мы не будем знать даже. И все время хочется выйти наружу, послушать.
— Я выйду, послушаю… Заодно дров прихвачу. — Иван Терентьевич выпустил Зорку, мимоходом захватив с печки носки и ботинки. Обулся. Вышел, лязгнув дверью.
— В такую погоду ждать самолет бессмысленно, — сказал ему вслед пилот.
Учительница еще могла шутить:
— Это вам бессмысленно, а я ведь не вижу, какая погода. — И вспомнила: — Вы же голодны, я хотела… Извините, я сейчас…
Он взял поданное: пирожок и яйцо, а взгляд, помимо воли, приковался к сумке — сумка заметно отощалая.
Вернулся Иван Терентьевич, ворча:
— Худо человек устроен: одежда ему нужна, тепло, сушь. Мы вот без огня пропали бы, а зверь — тот в сторону от огня подается. И ни снег ему, ни дождь не
Учительница с напряженным вниманием лица вдруг подалась вперед:
— Слушайте! Я же говорила…
Было слышно только робкое шастанье ветра в вершинах сосен. Потом где-то, почему-то внизу, родился тягучий, ноющий звук, вначале еще более робкий, чем ветер.
— Точно самолет. — Иван Терентьевич встал, распахнул настежь дверь, запрокинул лицо к небу.
Пилот какое-то мгновение тоже послушал и подтвердил, безнадежно покачивая головой:
— Самолет. Всепогодный, военный. Идет тысячах на трех.
Анастасия Яковлевна, торопясь и сбиваясь, словно боялась, что не успеет досказать что-то и тогда произойдет непоправимое, заговорила неестественным тонким голосом:
— Послушайте, лежит снег… Все белое, на белом хорошо видно… Разжечь костер, кто-то говорил — кинопленка, много дыма… Может быть, обратят внимание, даже военный… Заметят…
— И решат, что охотники, им сейчас самое время, — грубо прервал учительницу Иван Терентьевич.
— Ничего они не заметят, некогда на таких скоростях замечать, — сказал пилот. — Заметить может только борт, выполняющий специальный рейс.
Учительница подавленно молчала. Она продолжала вслушиваться во что-то, хотя тишину опять нарушали только ветер да потрескивание дров в печке. Она даже не вздрогнула, когда одно из поленьев треснуло особенно громко, почти как выстрел, и алый уголек, вылетев из огня, упал у ноги. Пилот молча смотрел в пламя, уронив между колен свои большие, но сейчас такие беспомощные руки, низко наклонив голову.
Иван Терентьевич закрыл дверь.
— Снег, — сказал он Анастасии Яковлевне.
Учительница кивнула и снова ушла в себя. Пилот подбрасывал в печку дрова, когда она внезапно спросила:
— Уже вечер, наверное?
— Нет, но к тому идет.
— А снег густой?
— Как вам сказать…
— Во всяком случае, достаточный, чтобы засыпать следы, да? Вы не боитесь, что этот парень может не найти дорогу к самолету? Если следы засыплет?
— Не думаю, — сказал пилот.
— Иван Терентьевич, — позвала слепая, — Иван Терентьевич, вас не беспокоит снег и что… Ольхин ушел в тайгу?
Заручьев подумал, заглянул в иллюминатор.
— Снег небольшой, однако, следов не завалит. Конечно, если он до потемок дотянет, в потемках что увидишь? А до потемок уже недолго.
— Может быть, вам пойти встретить его? Покричать?
— Не денется он никуда, — уверил Заручьев. Потом помолчал, покусывая нижнюю губу, и как бы подумал вслух: — Да-а, по глубокому снегу далеко не уйдешь, а ежели снегопад не кончится… Хм! Ладно, Анастасия Яковлевна, я пойду. — Он долго смотрел куда-то в сторону, в пустоту, потом повторил решительно: — Пойду!