Этюд для уголовного розыска
Шрифт:
Веселый лучик солнца, проникший в комнату, разбудил его. Сабир зажмурился и повернулся на бок. За окнами, прыгая по карнизу, весело чирикали воробьи. Вот и начался последний день его пребывания в колонии. До подъема оставалось около получаса, и он, сдерживая нетерпение, старался думать о чем-то приятном, но не очень получалось.
Мысли перекинулись на первые дни колонистской жизни, давила обстановка, требовавшая постоянного напряжения. Будучи немногословным, даже нелюдимым, он испытывал острую потребность побыть одному. Но ни
Как и повелось, сразу несколько осужденных проявили к новичку повышенное внимание. В изоляторе Сабир уже получил кое-какое представление о нравах преступного мира, узнал, что есть здесь свои авторитеты, а равно и свои изгои. Ему было нелегко сориентироваться во всем калейдоскопе характеров, группировок, разобраться в жаргонных определениях, по-своему либо возносящих, либо низвергающих человека до низшей степени унижения. Он с внутренним ужасом смотрел на тех, кого зона сделала неприкасаемыми. Одни стали жертвой своего малодушия, трусости, порой подлости, даже были обречены на это своими статьями, других сломали за неподчинение, ошибки, истолкованные авторитетами как падло[1].
Основной контингент, так называемые мужики, вкалывали и жили одной мыслью — перетерпеть и выйти на волю. Они не подпускали к себе опущенных[2] и не связывались с блатными.
Сабир попал работать на лесоповал, чему очень обрадовался. Рослый, косая сажень в плечах, он играючи обращался с электропилой, правда, его не покидало чувство жалости к мощным красавцам с густыми кронами. В разговор не вступал, контактов избегал. Хлебников, как здесь назывались близкие друзья, не приобрел, хотя ребята из бригады относились к нему хорошо. Как-то, по неопытности, он отморозил уши и щеки, и один из парней, Виталий Силкин, сам сибиряк, первым заметив его беду, растер ему лицо снегом, отдал свой шарф, а вечером, когда вернулись в жилую зону, достал припасенную брагу и заставил выпить.
— Пей, земляк, лучшая профилактика, а иначе свалишься, вон глаза блестят от переохлаждения.
Не избалованный вниманием, Сабир растерялся, молча сделал несколько глотков густой жидкости, настоенной на карамели с дрожжами, и, даже не поблагодарив Виталия, улегся спать.
Но случай отблагодарить за добро представился быстро. В воскресенье, по установившейся привычке купив в ларьке несколько пачек печенья, сигареты, Сабир направился в библиотеку. Не жажда знаний или любовь к книгам тянули его, а простая возможность побыть одному. Обычно он располагался за один из столиков у теплой батареи парового отопления, клал для видимости перед собой какую-нибудь книгу и ел печенье, думая о своем. Небольшой читальный зал чаще всего пустовал, библиотекарь, из осужденных, очень худой, лысый, выглядевший значительно старше своего возраста, не отрывая головы, читал, делая заметки в толстой общей тетради.
Рассказывали, будто он кандидат наук и, будучи заведующим лабораторией, стал жертвой подлости своего заместителя, который, втянув его в аферу с платежными ведомостями на выполнение заказов, здорово нагрел себе руки, но остался в стороне, да еще, оказалось, был любовником жены начальника.
Сабира он очень уважал за его незаурядную физическую силу и спокойствие. А тот, в свою очередь, жалел библиотекаря, часто угощал его печеньем, чаем. У них уже установился своеобразный ритуал общения. Раздавленный горем, болезненный библиотекарь ударился в философию, отгородился от действительности проблемами мироздания, и среди осужденных пользовался репутацией тихого психа. Его не обижали, но и не воспринимали всерьез.
— У каждого своя боль, — думал Сабир.
В коридоре послышался глухой шум, ругань. Библиотекарь, сообразив, что случилось что-то неладное, умудренный опытом лагерной жизни, еще ниже опустил голову над тетрадью.
Сабир сидел неподвижно, не сомневаясь в том, что опять блатные затеяли скандал.
Внезапно дверь с грохотом отворилась и внутрь заскочил Силкин, взъерошенный, с окровавленным
«Вертун» бравировал своей блатной непокорностью, преследовал осужденных, которые соблюдали дисциплину, хорошо работали. Под разными предлогами он вместе с дружками вымогал деньги, отбирал продукты, купленные в ларьке. Со своим окружением он изрядно трепал всем нервы. С ним старались не связываться, вариант проигрышный, даже если его покалечишь, новый срок получишь.
С Сабиром у них однажды произошел конфликт. После работы он в душевой умывался, обливался холодной водой. «Вертун» и пятеро его дружков появились неожиданно, заговорщически переговариваясь. Откуда ему было знать, что по неписанному закону ему следовало тут же ретироваться, а он продолжал заниматься своим делом. Разъяренный наглостью мужика, «Вертун» со всего маху ударил его по спине валявшимся здесь грязным веником. Сабир опешил от неожиданности: такого оскорбления ему никто и никогда не наносил. Он взревел от унижения и боли, успев подумать, что лучше пусть убьют сейчас, чем мучаться вот так еще столько лет. «Вертун» нырнул за спины дружков, сообразив, что с этим парнем такая наглость не пройдет. Понимая, что взбешенный здоровый парень может наделать бед, искушенные в таких делах блатняги пошли на попятную, успокоили Сабира, погасили конфликт, посчитав, что разделаться с ним можно в другой, более подходящей обстановке, с меньшим риском для себя.
Случай этот не прошел для него незаметно. Первое время он боялся заснуть, зная нравы «Вертуна». Ребята из его секции заметили это и предложили дежурить по очереди, хотя он ничего им не говорил.
Шло время. Рассудительного, знавшего цену слову Сабира назначили бригадиром. Работал он истово, с радостью. В бригаде выходили неплохие заработки, появились льготные деньги, так что можно было разнообразить стол.
Тяжелая физическая работа действовала на него благотворно. Мускулы еще больше налились силой, он играючи приподнимал огромные бревна, вытягиваемые тягачами с делянки. Раза два пришлось-таки применить силу в отношении блатных, после чего с ним избегали обострять отношения. Он не лез в активисты, но и не сочувствовал отрицаловщикам, пытавшимся утвердить в зоне воровские традиции, диктовать свои условия. За ним укрепилась репутация решительного и жесткого человека.
Вот почему при виде Сабира «Вертун», сразу вроде стушевавшийся, оценивающе глянул, а потом, демонстративно опустив руку в карман, двинулся на Силкина.
— Посчитаемся, наконец!
Двое других стояли у входа, нагло ухмыляясь.
Виталий производил впечатление человека, прощающегося с жизнью, ужас его был настолько велик, что он, смирившись со своей участью, не искал защиты у Сабира. И тут всех удивил запуганный, тщедушный библиотекарь. Он закричал тонким, пронзительным голосом:
— Остановитесь! Что же вы делаете? Неужели колония вас ничему не научила? Сжальтесь над ним!
Вряд ли «Вертун» намерен был убить Виталия, нет, ему доставляло удовольствие, балансируя на грани, взвинчивая себя и окружающих, издеваться над своей жертвой. Этими своими сценками и был страшен отъявленный подонок, утративший все человеческое, без чего нельзя даже в колонии, в тюрьме. Вихляющей походкой он приблизился к Виталию, выставив растопыренную пятерню левой руки и занося правую с ножом.