ЕВА. История эволюции женского тела. История человечества
Шрифт:
Но. Дети, чьи матери больше выделяют гласные (говоря на материнском), достигают языковых вех быстрее. И лучше справляются с языковыми тестами. Дети родителей, не употребляющих материнский, отстают. Среди пользователей тонального языка матери, которые при разговоре со своими детьми больше подчеркивают фонемы, в конечном итоге получают детей, которые изучают язык быстрее и с большей точностью. Так что, даже если материнский не нужен для изучения языка, во многих случаях он, похоже, дает детям преимущество.
А в случае эволюции преимущество – это главное.
История истории
Несмотря на странность нашего вокального инструмента, на то, как трудно научиться на нем играть, и на годы, которые мы тратим на лепет, прежде чем научимся худо-бедно говорить, человек по-прежнему крайне редко невербален. На самом деле речь – это настолько универсальная способность, что, по мнению некоторых ученых, мы рождаемся со своего рода «языковым инстинктом»: запрограммированным стремлением
225
В психологии лингвистики это довольно известный случай: по сути, его считают базовым когнитивным развитием.
Случаи изоляции детей кончаются плохо. Почти всегда они так и не достигают настоящей языковой беглости [226] . Кажется, есть что-то особенное в формировании отношений с другими партнерами по общению – сначала в младенчестве, затем – особенно – на протяжении всего периода дошкольного возраста, и в детстве – что действительно важно для развития той беглости, которую мы связываем с человеческим языком.
То есть, возможно, история языка во многом похожа на историю эволюции человеческого мозга в целом. Дело не обязательно в том, что мы способны изучать закономерности, составлять карту социальной среды и предугадывать желания наших коммуникативных партнеров (среди множества других сложных штук), или что мы врожденно стремимся к определенным типам обучения, или даже что у нас есть детство. Все это, конечно, имеет значение, но есть и у многих других млекопитающих, особенно у гиперсоциальных обезьян. Наша уникальность скорее, заключается в том, что у нас долгое детство, полное побуждений и способностей, с уникальными всплесками развития мозга, которые удачно приурочены к этапам, когда нам нужно изучать действительно сложные вещи, чтобы иметь возможность функционировать в наших высокосоциальных обществах [227] . Таким образом, история языка, по сути, может быть связана с окнами пластичности мозга: периодами жизни, когда наш разум все еще может выстраивать те критические пути, которые идеально совпадают по времени с грудным вскармливанием и материнским языком.
226
К сожалению, обычно это дети, подвергшиеся жестокому обращению, пренебрежению, изоляции и/или полностью брошенные – отсюда крайне редкие обстоятельства, в которых они не могли выучить язык. Помимо перенесенного насилия, у некоторых из них также подозревалась неспособность к обучению или другие когнитивные нарушения. Очевидно, что диада «опекун-ребенок» настолько жизненно важна в детстве человека, что почти в каждом случае, когда она нарушается, последствия ужасны.
227
До сих пор нет четкого понимания механизмов, лежащих в основе наших уникальных способностей. Но исследования медленно продвигают нас вперед. Например, мутация, названная «языковым геном» – FOXP2, – похоже, больше связана со сложностью моделей и обучением, чем с языком как таковым (Schreiweis et al., 2014). Если ввести его аналог в мышь, она станет издавать более сложные, щебечущие звуки, но что еще интереснее, в подростковом периоде и на протяжении всей жизни в лаборатории она также будет учиться быстрее. Мыши с этой мутацией лучше переходят от пошагового обучения к повторяющемуся (ibid.). Например, когда они заходят в лабиринт, поворот направо приводит их к еде. Если это происходит достаточно часто, они будут поворачивать направо, даже если другие особенности лабиринта изменятся. На самом деле это похоже на то, как человеческие дети изучают язык: после исчерпывающего погружения мы переходим от пошагового обучения к усвоенным правилам, а затем творчески вносим инновации в эти базовые логические модели. Люди с различными мутациями FOXP2, как правило, имеют ряд языковых и когнитивных проблем, и хотя никто точно не знает, что именно FOXP2 делает в мозге, похоже, он тесно связан с пластичностью областей мозга, связанных с языком (ibid.).
Но главное – не слова. Настоящая награда – это грамматика, сама суть человеческого мышления.
Грамматика кажется нам настолько естественной, что мы принимаем ее как должное: мы просто знаем, как разделить мир на «субъекты», которые могут совершать «действия» и, совершая эти действия, вызывать предсказуемые последствия. Вот что на самом деле обозначают существительные и глаголы: лев (субъект) ждет в траве (действие); мимо проходит коза (еще один субъект); коза не видит льва; лев ловит ужин. Большинство умных млекопитающих могут понять, почему
Но когда вы можете говорить о цепочке событий, сам язык может изменить ваше мышление. Например, просто меняя форму слов, начинаешь понимать время и свое место в нем. Вы знаете, что что-то происходило в прошлом, и понимаете, что существует почти неограниченное количество прошлого, а значит, есть и будущее, в котором может произойти все что угодно. Вы можете говорить и думать о вещах, которые возможны в этом будущем. О восходах солнца, землетрясениях и идеально сваренном кофе. О «Звездном пути», девичниках и лекарстве от рака.
Язык – это бесконечно гибкая основа познания. Вот что делает грамматика. Ваша мать упорно трудилась, чтобы помочь вам этому научиться. Да, Фолкнер смог написать грамматически правильное предложение, содержащее 1292 слова, но это была всего лишь игра творца. Дело в том, что гибкость человеческой грамматики позволяет нам выражать бесконечное количество идей с помощью ограниченного словарного запаса. С грамматикой вам не нужно слово для всего, что вы когда-либо увидите, услышите, захотите или сделаете. Без грамматики понадобились бы миллионы уникальных слов.
Эволюция не любит растрату. Он не дала места в голове для миллиардов словосочетаний, но дала возможность учиться и создавать гибкие наборы правил, которые позволят решить практически любую проблему. Мозг развил способность учиться и создавать грамматику. Мы единственный вид на планете, которому удалось это сделать [228] .
С помощью человеческой грамматики мы можем заставить что угодно вести себя как субъект: обувь может хотеть, ресница может шептать. Точно так же мы можем превратить что угодно в действие: мы можем столовать; можем виниться. Мы можем создавать комбинации идей, чтобы получить что-то более тонкое. Мы можем создавать сценарии «что, если». Можем относиться к невозможному как к возможному.
228
Мы и, возможно, некоторые обезьяны. «Язык» обезьян Кэмпбелла включает в себя четыре различные вокализации и невероятно простую грамматику (Ouattara et al., 2009). Тем не менее это открытие встревожило лингвистов, поскольку мы предполагали, что именно грамматика является настоящей гранью между нами и ими, и всех шокировало осознание того, что у какого-то другого вида есть элементарная грамматика. Шимпанзе и горилл можно научить языку жестов, но это словарный запас. Грамматику и свободный синтаксис они не усваивают.
Вот тут-то и начинается настоящее безумие. Как я уже отмечала, стаи волков могут образовывать сложные охотничьи отряды. Совершенно не имея языка, им все же удается выучить некоторые основные «правила» охоты и импровизировать на их основе. Но они не могут планировать охоту так, как мы. И они не могут представить себе ничего подобного единорогу. Невозможное остается невозможным для неязыкового ума. Волки никогда не будут размышлять о своем происхождении или задаваться вопросом, что они должны чувствовать при виде умирающего кролика. Они никогда не будут смотреть на небо и сочинять истории о звездах, никогда не построят космический корабль, никогда не захотят полететь на Марс.
Все, что волнует людей, стало возможным, потому что у нас есть язык. Да, человеческий разум создан для языка. Но он также сделан из языка. Те же логические пути, которые управляют языком, объединяют известные вещи в новые идеи, разгадывают код общения других людей до познаваемых мыслей и желаний, пишут истории, создают смыслы и выявляют самые прекрасные и странные особенности Вселенной. Они делают нас теми, кто мы есть.
Вот почему грамматика – одна из самых важных вещей, которую мама когда-либо помогала вам выучить. Вы усвоили основные черты материнского языка еще в младенчестве и будете имитировать его музыку своим детям, если они у вас будут, и тем самым способствовать изучению ими языка. Но тот момент, когда вы выучили грамматику, вполне мог создать самую человечную часть вашего мозга. Если вам удастся познать грамматику, кто-нибудь сможет научить вас, как выполнить экстренную крикотериотомию. А вы сможете научить этому других. Но самое крутое, что вы сможете сделать, – это изобрести цивилизацию.
Первый человек
Я не забыла. Я помню, что мы еще не говорили о Еве человеческого голоса. Из всех Ев в этой книге ее труднее всего выследить.
Она еще и самая важная. Она не кто иной, как Ева Человечества.
Мы не можем указать на Еву общения так же, как мы не могли бы выбрать Еву зрения или Еву размножения, – это фундаментальные особенности того, что значит быть живым организмом. Но на эволюционной линии мы можем найти Еву, которая, в каком-то глубоком смысле, лучше всего представляет собой черту, сделавшую нас человечнее. Появление языка не оставило ни окаменелостей, ни запасов заточенных камней, но мы можем предположить, что у этой Евы был полностью современный голосовой инструмент, что ставит ее среди неандертальцев и Разумных. Вероятно, она была анатомически современным человеком, очень недавним предком. И у нее был язык.