Евгений Шварц. Хроника жизни

Биневич Евгений Михайлович

Посылаю лекарство (стрептоцид).

Сейчас очень тороплюсь. Надо отправить письмо. Еще раз прошу: телеграфируйте (Чкаловская 14/16, кв. 113).

Желаю Женичке и Вам, Екатерина Ивановна, бодрости. Надеюсь, все у Вас будет благополучно!

Снова приехали из Ленинграда Тамара Григорьевна и Александра Иосифовна. Страшно исхудали, но живы. Они просят передать Вам их дружеский привет.

Очень люблю и целую Вас.

Ваш С. Маршак».

А Евгений Львович обиделся на Эйхенбаумов: «Судя по тому, что в письме к Мариенгофам вы оба не вспоминаете нас, не кланяетесь нам и не целуете нас, — мы больше для вас не существуем. Почему? Если бы вы оба слышали, как накануне получения ваших писем мы, сидя

у Мариенгофов, вспоминали вас, то растрогались бы и протянули бы нам руки, губы и даже портсигары, полные папирос. Серьезно — не нужно отворачиваться от нас. Ведь нас, старых друзей, осталось совсем немного, а мне показалось, что мы расстались друзьями. Я писал вам дважды: из Ярославля и отсюда. От Заболоцких я узнал, правда, что письма мои не дошли, но разве вы сердитесь на нас из-за этого? Мы расстались в атмосфере мрачной, нездоровой, нечеловеческой. Если я вас обидел чем-нибудь, тогда — забудьте. Это вышло нечаянно.

О том, как мы живем, напишу, когда получу от вас обоих письма…

Мы целуем тебя, Боря, и Вас, Рая, и тебя, Дима, и Вас, Оля, и тебя, Лиза. Если напишете — будем рады. А не напишете, то так тому и быть.

Е. и Е. Шварцы».

И тут же, по военным меркам, пришел ответ из Саратова от 13 мая:

«Дорогие Шварцы — Катюша и Женя! Как могла прийти Вам мысль, что отсутствие привета в письме к Мариенгофам было преднамеренным? Оно объясняется просто тем, что до сих пор мы не знали толком, остались ли Вы в Кирове. Никаких «обид» нет и не может быть. Мы часто вспоминали Вас и радовались тому, что Вы уехали вовремя, не пережили того, что пришлось пережить нам в январе и феврале. Если когда-нибудь увидимся — может быть расскажем, хотя память не хочет сохранять таких впечатлений.

Здесь мы живем относительно благополучно, хотя в норму не вошли и не войдем ещё долго. Внешне я приобрел прежний вид, а Дима даже пополнел, но сил мало: ноги слабые, голова слабая, т. ч. работа не идет. Это очень угнетает. Я читаю лекции в Университете. Дима все ещё в отпуску — живет вместе с нами и немного занимается музыкой. Оля поступила на работу в нашу столовую, а Рая занята хозяйственными и бытовыми делами и Лизой. Лизавета сильно похудела и сейчас больна коклюшем.

У нас большая комната: 5 кроватей, 2 маленьких стола и 3 стула. Больше ничего. Книги достаю в библиотеках — но работа не клеится — тем более, что в дороге у меня украли портфель со всем тем, что я наработал в Ленинграде. Помнишь, как я много читал и выписывал? Все это исчезло на Ладожском озере — вместе с чемоданом, в котором было все наше бельё. Период этот был вообще очень трудный — мы дошли до полного изнеможения и не могли последить за вещами при перегрузках.

Очень обрадовались Вашему письму и умоляем поскорее написать ещё.

Весна здесь в этом году необычайно холодная — до сих пор ещё не было вполне теплых дней. Мы живем в самом шумном центре города, т. ч. летом будет тяжело. Выехать никуда невозможно. Гостиница — вроде той, которая описана в «Мертвых душах», и вероятно, того времени.

Ну вот Вам некоторые подробности о нашей жизни. Напишите о себе! От Мариенгофов нет писем, — пропали что ли?..

Всего Вам хорошего!

Боря».

Ответа Борис Михайлович не получил. Вновь не дошло письмо? Или Шварц решил отомстить молчанием за то, что в письме Мариенгофу он не задал даже вопроса: где, мол, сейчас Шварцы — в Кирове или уехали? И не дождавшись ответа, 8 июня Эйхенбаум снова пишет им:

«Дорогой Женя!

Мы ждали письма от тебя и Катюши, как ты обещал в своем первом письме, но до сих пор ничего нет. Я знаю, что Вы — не охотники писать. А жаль: мы здесь очень одиноки и сейчас в тяжелом душевном состоянии. Нам, в конце концов, не повезло с Димой. Все расчеты были построены на том, что его после отпуска оставят здесь, на работе в госпитале. А вышло иначе: третьего дня

его отправили в Вольск (150 клм от Саратова, на Волге) в качестве обыкновенного рядового. Не знаю, что его там ожидает, — пока известий нет. Мы грустим и тоскуем — жалко его. Он здесь хорошо работал в госпитале по рентгенотехнике, а по вечерам занимался музыкой. Была содержательная и серьезная жизнь. Теперь опять начнутся всякого рода муки, а мы долго и знать ничего не будем.

Это тем более грустно, что и без того жизнь здесь не веселая. Я ожидал лучшего. Среда неприятная, масса случайных людей, зарабатывающих себе карьеру и почести, быт трудный, голодно и пр. Пока Дима был с нами, мы со многим мирились легче, а я работал; теперь стало тяжелее — и у меня работа валится из рук. Утром просыпаюсь с тяжелым сознанием; никаких стимулов к работе, никакой «изюминки»…

Напиши поскорее. Целуем Катю. Передавай привет Мариенгофам — от них тоже ничего нет. Как вы живете сейчас? Что думаете о будущей зиме?

Твой Боря».

Оказывается, первую (новую) «амбарную книгу» Евгений Львович приобрел в Кирове. «Новую» — потому что прежние, довоенные он сжег, покидая блокадный Ленинград. 4 мая 1957 года он записал: «9 апреля <1942> купил я впервые счетную тетрадь и начал записи. Пятнадцать лет прошло с тех пор…» Но это ещё не были ME (мемуары), как он впоследствии, после разговора с Л. Пантелеевым, их назовет. Скорее — дневник. И вот что Шварц записал в первый же день, т. е. 9.4.42: «Читал о Микеланджело, о том, как беседовал он в саду под кипарисами о живописи. Читал вяло и холодно — но вдруг вспомнил, что кипарисы те же, что у нас на юге, и маслины со светлыми листьями, как в Новом Афоне. Ах, как ожило вдруг все и как я поверил в «кипарисы» и «оливы», и даже мраморные скамейки, которые показались мне уж очень роскошными, стали на свое место, как знакомые. И так захотелось на юг».

Шварцам очень не хотелось оставаться в Кирове на вторую зиму. Зон звал их в Новосибирск, куда к тому времени перебрался Новый ТЮЗ, а Акимов — в Сталинабад. Возможно, потому предложение Акимова, в конце концов, и перевесило, что это был юг, который даже после двадцатилетней жизни в Ленинграде продолжал тревожить душу и манить Евгения Львовича.

И все-таки вторую зиму Шварцы проведут в Кирове. А тронутся они оттуда только в начале лета сорок третьего.

— Смерть так и косила людей в те дни в Кирове. Только что умер артист Церетели — он эвакуировался из Ленинграда в те же дни, что и мы. Но на самолет его уже внесли. И в Кирове отвезли в госпиталь. Дистрофия зашла уже слишком далеко… Умирали в госпиталях. С эшелонов снимали сотнями умерших ленинградцев. Каждый день…

В те дни все задумывались. Смерть и открытая, до судорог напряжения, как всегда в трудные времена, жизнь. Задумывались бы и ещё больше, если бы не грязь. Да, грязь, которая пришла на смену снегу и разлилась по улицам. И в набитых беженцами деревянных домишках — грязь… И воровство! Воровали у детей, у ленинградцев, умирающих с голоду. Было назначено дежурство офицерских жен по столовым для борьбы с разбойниками и разбойницами, не понимавшими, что творят. Грязь! Многие только её и видели… Чудесная погода, и хочется жить. Но грязь, грязь, и страшно подумать, как её много…

Никак не могу напасть на работу, в которую можно скрыться, как я скрылся в пьесу «Одна ночь». Над нею работал так, что меня ничего не огорчало и не задевало всерьез. Все бытовые неприятности казались мне мелкими, то есть такими, какими они и были на самом деле. А сейчас я стою, как голый под дождиком…

Николай М. Церетели — бывший артист и режиссер таировского Камерного театра, последние годы работавший в театре Комедии. Звезда советского немого кино, снимавшийся в фильмах «Аэлита» (2 роли: инженер Лось и Спиридонов), «Папиросница из Моссельпрома» (кинооператор Латугин), «Яд» (по пьесе А. В. Луначарского; непризнанный художник Христофоров) и др.