Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
А обстановка в театре, действительно, становилась мрачной. Александра Яковлевна все-таки написала 25 ноября 1942 года письмо Шварцу, и в нем она рассказывала:
«…Очень много грустного пришлось пережить в связи с переездом сюда (в Новосибирск. — Е. Б.) Зона и его театра. Я ещё не решила вопроса — всегда ли Зон и многие из его окружающих были такими мрачными людишками, — и только я этого по тупости не видала, — или же они, в самом деле, были раньше другими, очень прекрасными, и только война сделала их сволочами. Думаю, что тут действуют оба момента… Я всегда знала, что Зон — ну, скажем, не эталон. Но я очень многое прощала ему за его талантливость, и, может быть, потому мне многие противные Зоновы черты казались какими-то инфантильными, — детям
В театре у них исключительно вонючая атмосфера. Душой театра, его совестью Зон никогда, вы знаете, не был… Заботы о коллективе у Зона нет ни на копейку, — никогда не было у него человеческой заботы о товарищах, но прежде это было не так ощутимо, когда людям жилось лучше и легче, — но теперь это приняло формы отвратительные, потому что осложнилось противнейшей зоновской жадностью, стяжательством и т. п. — достаточно сказать, что в театре ни один актер не имеет ещё на зиму ни килограмма картошки и ни полена дров, — и Зон, и Тихантовский заняты только устройством своих личных дел, набиванием своих погребов. Среди актеров есть много хороших людей, — все они тяготятся атмосферой в театре и чувствуют себя на песке…».
В её правоте Евгений Львович убедился, когда проездом в Сталинабад, побывал в Новосибирске.
— Мы встретились с Зоном в июле 43. Страшно переменился коллектив. Да в сущности его уже не было. Были враждующие силы: Зон с двумя-тремя верными, или, как Любаш, с нейтральными, — и все остальные. Этот покойный Новый ТЮЗ ещё бежал и размахивал руками. Но уже готов был рухнуть. Зон все был пригож и весел, но это уже была веселость хозяина, желающего скрыть подлинное положение своих дел. Та часть его существа, что тревожила благообразно-буржуазной аккуратностью — в тяжелых условиях утратила и пригожесть, и аккуратность. Все театры в эвакуации захирели, потускнели, но один только Новый ТЮЗ погиб, закрылся. Когда мы встретились с Зоном в Москве, он сказал Катюше: «Театр, как гроб у меня на спине…». И Зон одновременно с этим стал терять представление о реальном положении вещей. Он верил, что и без своего театра будет сиять и наслаждаться и производить премьеры. И дело кончилось катастрофой… Зон не прижился ни в одном коллективе. Ни одной удачи с тех пор, как закрылся Новый ТЮЗ — вот тебе и гроб на спине…
И до конца жизни Шварц не мог простить Зону, что тот не сумел сохранить театр.
А московские ТЮЗы благополучно возвращались домой. Почти одновременно — весной 1944 года они оба показали москвичам «Далекий край».
В МТЮЗе пьесу поставил тогдашний руководитель театра A. И. Кричко, художник В. Распопов, композитор М. И. Симберг. Главного героя пьесы Лёню исполняла Ю. Юльская, его младшего брата Мишу — Г. Бурцев, их отца — П. Гаврилов. 19 октября 1944 года театр показывал уже 100-й спектакль.
А в ЦДТ, хотя пьеса репетировалась с мая 1943 года, премьеру сыграли уже в Москве 29 апреля 1944 года. Ею театр и открыл московский сезон. Ставили спектакль А. З. Окунчиков и С. X. Гушанский, художник B. Е. Татлин. Здесь Леню сыграла В. Сперантова.
Сравнительную характеристику обоих спектаклей дали Т. Бачелис и А. Образцова в газете «Литература и искусство» (1944.3 июня; с зарисовками А. Костомолоцкого, бывшего артиста Ростовской Театральной Мастерской). «Далекий край», писали они, «единственная
Просто и реалистически-камерно оформлен спектакль в Центральном детском театре. Густой зеленый лес; скромный деревянный домик; светлая, скупо обставленная комната. В спектакле отсутствует музыка, нет внешних эффектов. И бесспорный центр этого спектакля — образ Лени (артистка В. Сперантова). Огромные, не по-детски серьезные глаза, худенькое бледное лицо с жесткой складкой у замкнутого рта, редкая улыбка — таким запоминается Леня… Мастерски раскрывает Сперантова драматическую борьбу в душе Лени между любовью к товарищам, руководителям, братишке Мише и неизменно берущим верх стремлением быть на фронте…».
Интересную характеристику Лени Сперантовой дает (дополняет) C. Валерин: «Артистка создает чрезвычайно интересный и для детского и для взрослого зрителя психологический образ мальчика Лени, личности своеобразной и сильной. Леню тревожит совесть: там, в Ленинграде, воюют, а он здесь в тылу… Сперантова скупыми, но чрезвычайно выразительными штрихами рисует внутреннее состояние Лени — его мрачное настроение, его сосредоточенность и жажду деятельности». Более подробно и образно С. Валерин сказал о режиссерском решении спектакля и его декорационном оформлении: «В спектакле… не было пресловутой красивости, не было броских декоративных образов. Всё было скромно и реалистически просто, все напоминало о том, что окружает ребят в живой действительности, и потому казалось особенно близким. Внимание маленьких зрителей было сконцентрировано на действительно главном и самом существенном — на том, что происходит в душах ребят, таких же, как они сами, только чуть постарше. Так, без всякой нарочитой театрализации, только средствами реалистически убедительной, живой актерской игры театр взволновал маленького зрителя и укрепил в ребятах свойственное им чувство справедливости» (Вечерняя Москва. 1944. 24 июля).
А вот историк театра А. Н. Гозенпут замечал, что «спектакль углублял переживания героев, повысил драматическую напряженность драмы», или как выразилась А. Я. Бруштейн на обсуждении спектакля в ВТО 12 июня, «театр играл не Шварца, а Чехова». И этот «драматизм спектакля во многом определялся исполнением В. А. Сперантовой роли Лени, — посчитал Гозенпут. — Её Леня несколько старше, глубже и содержательнее своего драматургического прообраза. Это подросток с уже сложившимся характером, целеустремленный и волевой. Он действительно не может сидеть в тылу, когда там, в родном Ленинграде, идут бои… Он сосредоточен, даже мрачен. Возвращение мальчика в интернат для Лени — Сперантовой было по существу совершенно невозможным. И не случайно его появление в финале не встречало никакого отклика в зрительном зале. Быстрота его отказа от мечты, волнующей маленьких зрителей, их глубоко разочаровывала…» (А. Н. Гозенпут. Центральный Детский театр. — М. 1967).
«По-другому звучит эта пьеса в ТЮЗе, — продолжали Бачелис и Образцова. — В отличие от скромного и лаконичного оформления в Центральном детском театре, спектакль Тюза внешне оригинален и праздничен. Постановщик А. Кричко и художник В. Распопов попытались сделать зримым присутствие Ленинграда в далеком краю. Два небольших экранчика помещены по бокам сцены. Эрмитаж, граниты Невы, памятник Петру, Петергофские дворцы проплывают в экранной неясной дымке, как в дымке детского воображения. Нарушает это впечатление лишь неудачно-эстрадная рамка спектакля — чугунные решетки Летнего сада, задрапированные алым бархатом.
Ленинград присутствует в спектакле как победитель. Пьесу театр показал так, что зритель ощущает сегодняшнее торжество любимого города. В этом также состоит отличие спектакля ТЮЗа от спектакля в Центральном детском театре, более драматичного, где тоска и боль за родной Ленинград является ведущей темой. И, на наш взгляд, звучание спектакля ТЮЗа, исходящее из нынешнего дня, законченно и более правильно. В ТЮЗе Леня — артистка Ю. Юльская — не юноша с цельным, сильным характером, как у Сперантовой, а романтически порывистый мальчик, ребенок… Его характер, действительно, формируется на глазах у зрителей… Он хотел быть полноценным участником борьбы, и он стал им на наших глазах…».