Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
После поездки в Москву такой работой станет пьеса, а потом сценарий, «Далекий край» — об интернате эвакуированных ленинградских ребят.
В Москву Шварца вызвали правительственной телеграммой для заключения с ним нового договора на госзаказ.
В столовой Дома писателей он встретил Веру Кетлинскую, которая сказала заведующему, что Шварц ленинградец, и тот выдал ему «сухой пакет», в который вошли булки, сухари и бутылка водки. В Комитете по делам искусств ему объяснили, почему неодобрительно отнеслись к его «Одной ночи»: «У вас восхваляется терпение! А у нас героический народ. И в жакте главное героизм, а у вас —
Создается такое впечатление, что начальники-чиновники не читали пьесу, а только заглянули в начало, которое начинается с монолога жактовского монтера Лагутина: «Эх, праздничка, праздничка хочется. Ох, сестрицы, братцы золотые, дорогие, как праздничка хочется! Чтобы лег я веселый, а встал легкий! Праздничка, праздничка, праздничка бы мне!» И это в декабре-то 1941 года. И — в конец пьесы, которая заканчивается его же репликой: «Ничего. Ничего. Будет праздник. Доживем мы до радости. А если не доживем, умрем — пусть забудут, пусть простят неумелость, нескладность, суетность нашу. И пусть приласкают за силу, за терпение, за веру, за твердость, за верность». И чиновники-начальники разглядели только «терпение». Но требовать от детей, женщин и стариков, брошенных на произвол судьбы, — героизма в декабре сорок первого, когда они ежедневно умирали десятками тысяч, могли только сытые и здоровые, не знавшие голода и холода, «не нюхавшие пороха», — было обычным идеологическим блудословием. Тем более, что персонажи пьесы проявляли героизм постоянно, иначе бы они уже давно не мечтали бы о «праздничке».
Но договор на новую пьесу заключили и даже дали денег. На рынке он купил табаку. «Это было событие! Не махорки, а пачку, драгоценную пачку табаку, настоящего».
Встретился с Акимовым, приехавшим по делам своего театра. «Одна ночь» не понравилась и ему. «Словно просидел два часа в бомбоубежище», — сказал он. Снова звал Евгения Львовича, где он обещал создать для него все условия для того, чтобы тот дописал «Дракона».
А в гостинице чуть ли не на глазах Шварца бросился в пролет лестницы с десятого этажа Янка Купала.
Вернувшись из Москвы начал думать о пьесе. Детской. С детскими пьесами ему везло больше, чем со взрослыми. К примеру, о ребятах, вывезенных из Ленинграда с детдомами, об их жизни, мечтах и надеждах.
В своих вещах он обнаружил подаренную ещё до войны Владиславом Михайловичем Глинкой, записную книжку — белая, тонкая бумага, переплетенная в красный, тисненный золотом сафьян. По размеру несколько большему, чем можно положить в карман брюк, и тем не менее удобная для записей.
Вот с нею Евгений Львович и отправился в Котельнич, где жил тогда Леонид Николаевич Рахманов и где, по неточным сведениям, находился такой интернат. «Шварц приехал в Котельнич не только перенеся перед этим первые самые тяжкие месяцы ленинградской блокады, — вспоминал Рахманов, — но и переболев в Кирове скарлатиной: подхватил её у приехавших также из Ленинграда детей репрессированного поэта Николая Заболоцкого…
— Да, Леня, — наставительно говорил Шварц, — чтобы в сорок пять лет суметь захворать скарлатиной, надо быть детским писателем — только для нас существует возрастная льгота. Вы пока не заслужили. Скорее начинайте писать для детей!
Знакомы мы со Шварцем были давно, но подружились только во время блокады. И вот встретились здесь, в условиях, далеких от нормальных, но все же не ленинградских. Мы знали, что это как бы бивуак в нашей жизни, и потому особенно
Рахманов ошибался. Под Котельничем оказался детдом дошколят, а Шварцу нужны были ребята постарше. И, вернувшись в Киров, он договорился о поездке в школьный интернат. Вот здесь-то и понадобилась та записная книжка, которую подарил ему Вл. Глинка. Она почему-то не была сдана Екатериной Ивановной после смерти Евгения Львовича в ЦГАЛИ — Центральный Государственный Архив Литературы и Искусства (ныне РГАЛИ), а оказалась у дочери. Что сумел разобрать, я перепечатал на машинке. И только сейчас, перечитывая ту машинопись и воспоминания Шварца, с удивлением обнаружил, что в 1952 году он переписал оттуда самое интересное. Но не всё.
К примеру, распорядок дня ребят:
«Подъем 8 ч.
Зарядка 8.45 — 9.
Завтрак 9–9.30.
Подсобное хозяйство 9.30–13.
Оздоровительные процедуры 13–14.
Обед 14–15.
Отдых 15–17.
Кружок 17–19.30.
Ужин 19.30–20.30.
Сон 22».
Или их «дела» — т. е., по-видимому, «подсобное хозяйство», «кружок» и прочее (на память):
«Доставка воды.
Мытье полов.
Распилка дров.
Плетут кружева.
Сбор лекарственных растений.
Луговой лук на кухню детдома.
Староста спальни.
По колхозам за зерном для интернатов.
Дорожат хлебом, каждой крошкой.
Кухарка — б. учительница. Пенсионерка.
Аптечка — ребят лечим сами.
Петь научились зимой, когда сидели без огня. Пели до самозабвения».
Сами сочиняли и декламировали стихи. Одно из них Евгений Львович записал:
«Отцы на страже Ленинграда. А нас рука вождя спасла, И от войны, и от блокады В далекий крайперенесла. И все нам здесь казалось новым, Но познакомились мы с ним, И край далекий, край суровый Стал близким, милым и родным».Из этой записной книжки становится ясно, что не в одном интернате побывал Шварц. Встречаются названия Верхосунье, Демьянск, Оричи, Шипицыно…
Рассказ заведующей одного из интернатов: «Зимой две воспитательницы поехали на санях за продуктами для интерната. Получили бочку капусты, свеклу, масло. Лошадь дали норовистую — она легла в снег и ни с места. Лежит и лежит. Распрягать тогда они не умели ещё. А лошадь все лежит. Наконец решились, распрягли лошадь общими усилиями. Подняли. А запрячь никак. Повезли сани с продуктами сами. А лошадь, очень довольная, шагала налегке. И за всю дорогу не легла больше ни разу».