Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Сколько грязи вылила советская критика на участника французского Сопротивления Сэмюэла Беккета и его пьесу «В ожидании Годо»! Но когда она сделалась доступна русскому читателю, выяснилось, что факты биографии драматурга и лауреата Нобелевской премии вполне — извините за не очень подходящее словцо — коррелируются с пьесой, которую на страницах отечественных газет и журналов подвергали дикарским оскорблениям.
Перевод книг Селина, несмотря ни на что, есть сугубо положительный акт. Однако Эренбурга зачем сюда приплетать?! Эренбург упоминает о Селине всего два раза и ничего не пишет о восхищении художественными достоинствами его прозы. О мировоззрении Селина он отзывается пренебрежительно и совершенно не упоминает
«Писатель Селин предлагал, — подчеркивает Эренбург, — объединиться с Гитлером в священной войне „против евреев и калмыков“ („калмыками“ он, видимо, называл русских)». И ничего больше! О «калмыках» следует поговорить особо. Не исключено, что Селин намекал на происхождение Ленина. Эренбург взял слова Селина в кавычки. Между тем Селин имел в виду унизить именно русских. И как расист — так он себя рекомендует; возможно, немного иронически, — и как человек, побывавший в СССР, он прекрасно знал разницу между русскими и калмыками. Надо попутно для ясности заметить, что Селин обладал редким для писателя качеством — самоиронией. Но это так — к слову. Я прерву текст о Селине, чтобы продлить удовольствие от косвенного общения с этим превосходным, наблюдательным, умным, хотя и очень злым писателем и, бесспорно, несправедливым человеком, еще раз подтвердившим ошибочность гуманной пушкинской формулы, что гений и злодейство несовместимы.
Половина века миновала, а все помянутое по-прежнему живо, болезненно, незаживающе. Есть в «Черной книге» очерк Изабеллы Наумовны Минкиной-Егорычевой «Священник Глаголев». Фамилия прежде в Киеве, а теперь и во всем мире весьма почитаемая. Отец священника, о котором здесь идет речь, Александр Александрович Глаголев, до революции преподавал в Киевской духовной академии, помещавшейся вместе с общежитием для студентов в цоколе Андреевского собора, на самой высокой точке изумрудных приднепровских холмов. Отсюда, с балюстрады, открывался вид на неохватные заречные дали, а если поднять голову и посмотреть в небо, то возникает чувство, что ты, будто подхваченный воздушным растреллиевским творением, уносишься в головокружительную опрокинутую бездну.
Александр Александрович занимался гебраистикой, преподавал древнееврейский язык и историю, которые были обязательными предметами в программе обучения православных священнослужителей. Подольские прихожане его знали как настоятеля церкви Николы Доброго. В смутные для Киева дни, когда в здании присутственных мест судили Менделя Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве, Александра Александровича власти привлекли в качестве эксперта, наряду с другими специалистами: религиоведами, медиками и священнослужителями. Не все выдержали испытание страхом и золотом. Популярный в Киеве врач — профессор Иван Сикорский — подал угодное прокуратуре мнение.
Вице-директор 1-го департамента Министерства юстиции Александр Васильевич Лядов, надзиравший по поручению главы ведомства Щегловитова за ходом процесса, по возвращении в Санкт-Петербург сообщил в докладной записке о позиции настоятеля церкви Николы Доброго: «Проф. Глаголев был допрошен, по ссылке на него о. Амвросия, как знаток еврейского языка и Талмуда. О. Глаголев также, видимо, уклоняясь дать заключение, пытался отрицать, на основе толкования Талмуда, возможность употребления евреями в пищу христианской крови… Однако этому мнению о. Глаголева было противопоставлено судебным следствием утверждение князя Оболенского, который в своем исследовании о ритуальных убийствах, полемизируя с Лютостанским, тем не менее указывает на одно место Талмуда… Ввиду изложенного проф. Глаголев выразил желание заняться специально этим вопросом по Талмуду и через некоторое время дать уже более обоснованное заключение».
Экспертиза преподавателя духовной академии оказалась для Министерства юстиции и прокуратуры неблагоприятной. Традиции справедливого и гуманного отношения к людям, и в частности к евреям прочно укоренились в этой примечательной и глубоко верующей семье,
У Минкиной-Егорычевой муж — русский, но это не спасло ее от преследований. Она и муж занимали видное место в среде киевской интеллигенции, связанное с культурой и искусством. В период оккупации Минкина-Егорычева обратилась к Алексею Александровичу Глаголеву, который вместе с научным сотрудником АН УССР Александром Григорьевичем Горбовским, ставшим управителем церковных зданий киево-подольской Покровской церкви, укрывали десятки евреев, снабжая их фальшивыми свидетельствами о крещении. Изабелле Наумовне жена Глаголева — Татьяна Павловна — отдала паспорт, после чего немецкая администрация хотела передать ее в руки гестапо.
За Минкину-Егорычеву даже хлопотал небезызвестный украинский коллаборационист профессор Александр Оглоблин, бывший редактор журнала «Историк-марксист», назначенный комендантом Киева на должность обер-бургомистра сразу после захвата города. Оглоблин принадлежал к школе Грушевского, поддержав крупнейшего национального историка, когда тот возвратился на родину. Он думал, что Грушевский приехал не для тихой кабинетной работы, а для продолжения борьбы за самостоятельность и соборность Украины. Оружием Грушевский обладал острым. Это было оружие науки. Судьба Грушевского, Ефремова, Гермайзе и остальных ученых, обвиненных в национализме, в том числе и коммунистов, таких, как Шумский, Затонский и Яворский, отрицательно подействовала на Оглоблина. Между Гитлером и Сталиным он выбрал сильнейшего в сентябре 1941 года. Избежав эвакуации, Оглоблин сгоряча принял предложенный пост. Именно при нем произошла трагедия в Бабьем Яру, к которой он, впрочем, не имел прямого отношения. Через короткое время он передал ключ от кабинета в управе профессору Багазию, которого расстреляли в феврале 1942 года в том же Бабьем Яру вместе с редактором журнала «Литавры» поэтессой Оксаной Телигой, ее мужем, поэтом Иваном Ирлявским и немногочисленными представителями украинской интеллигенции, открыто высказывавшими недовольство поведением оккупационных властей. Оглоблина поддерживала та часть украинской интеллигенции, которая ориентировалась на противников Степана Бандеры в Организации украинских националистов (ОУН) и приверженцев полковника Мельника, более лояльно относящегося к немцам. Профессора Багазия выдвигали круги, будто бы близкие к Бандере, и те, кто стоял вне ОУН. Сам он считал себя главой и представителем независимой интеллигенции.
Александр Оглоблин по просьбе Глаголева отправился к генералу Эбергардту. «От коменданта Оглоблин вышел очень смущенным и бледным, — заметила Изабелла Наумовна. — Оказывается, комендант указал ему на то, что вопрос о евреях подлежит исключительно компетенции немцев, и они его разрешают, как им угодно». Обращение Оглоблина к коменданту произошло после проведения акции в Бабьем Яру. Вскоре он отстранился от муниципальных дел. Умер Оглоблин в наши дни в Америке. История Оглоблина осталась за рамками «Черной книги». Эренбург ее, очевидно, не знал. Но эти пустые хлопоты свидетельствуют, какие невероятные усилия священник Алексей Глаголев предпринимал, чтобы спасти жизнь малознакомого человека. В конце года ходатайства подобного рода завершались расстрелом.
Второй и последний раз Луи Фердинанд Селин упоминается в 21-й главе пятой книги мемуаров. И в ссылке на нее Вячеслав Кондратович намеренно неточен, как и прежде. Его хитренькое «что-то вроде» направлено на то, чтобы вызвать у читателя особое доверие. Интервьюированный будто бы передает смысл высказывания Эренбурга. Между тем и в данном случае фамилия Селина не стоит особняком — наоборот, она растворена в гуще коллаборационистов и пособников нацистов, фюрера и дуче самых разных мастей. Эренбург и здесь не выражает своего мнения о достоинствах прозы Селина.