Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Серьезные игры с Достоевским до смерти Сталина представляли весьма конкретную опасность для того, кто их затевал. Действительно, на съезде невезучий Федор Михайлович получил из разных уст соответствующую негативную оценку. И хоть бы кто-нибудь вступился! Дело-то литературное, а не политическое.
Большевистские идеологи на исходе 20-х и в начале 30-х годов всячески редактировали Достоевского, извращали и поносили, одновременно, что весьма странно и нелепо, признавая его роль как художника-реалиста. Наиболее резко клеймил Достоевского Виктор Шкловский — один из ведущих представителей критической мысли в нарождающемся социалистическом государстве. Он утверждал, опираясь на
Вот почему осмелел Виктор Шкловский. Впрочем, он и раньше пользовался поддержкой Горького, когда укомплектовывал подленькими статьями одну из самых угодных Сталину и НКВД книг о Беломорско-Балтийском канале. Что же вещал Буревестник революции о покойном старшем собрате?
Или только просматривал?
«Достоевскому приписывается (?!) роль искателя истины. Если он искал — он нашел ее в зверином, животном начале человека, и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать».
Чепуха какая-то! Как можно истину опровергнуть или оправдать?! Истина существует сама по себе и независимо ни от чего.
Читал ли Горький сам себя?
Далее Алексей Максимович пускается в рассуждения о фашистах и белых офицерах, вырезывающих ремни и звезды из кожи красноармейцев.
«Трудно понять, что именно искал Достоевский, но в конце своей жизни он нашел, что талантливейший и честнейший русский человек Виссарион Белинский — „самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни“, что необходимо отнять у турок Стамбул, что крепостное право способствует идеально нравственным отношениям помещиков и крестьян и, наконец, признал своим „вероучителем“ Константина Победоносцева, одну из наиболее мрачных фигур русской жизни XIX века. Гениальность Достоевского неоспорима…»
Хорош гений! В мире, если поверить Горькому, не сыщешь другого подобного! Коли так, то не худо бы и прислушаться.
«…По силе изобразительности его талант равен, может быть, только Шекспиру, — продолжал Горький, выхватив из ряда великих имен первое вспрыгнувшее на ум. — Но как личность, как „судью мира и людей“ его очень легко представить в роли средневекового инквизитора». Это утверждалось в двух шагах от Кремля и Лубянки!
Возникает закономерный вопрос: читал ли Горький Достоевского или только просматривал?
Затем маститый пролетарский писатель пускается в рассуждения, почерпнутые из ликбезовских брошюр. Без влияния идей Достоевского нельзя понять крутого поворота русской литературы и большей части интеллигенции после 1905–1906 годов от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного порядка. Увлечение идеями Достоевского началось тотчас после речи о Пушкине, то есть в период краха народовольческого движения.
Здесь эстафету перехватил Виктор Шкловский —
«Федор Достоевский, когда приехал сюда, — рассказывал малограмотному и малокультурному съезду Шкловский, — ужинал в саду „Эрмитажа“, и там на ресторане было написано: „Пир во время чумы“. Так оценивали современники Достоевского тот праздник, тот съезд писателей».
Оценивали по-разному — Толстой негативно, Тургенев принял участие. Взбудораженная интеллигенция приветствовала речь Достоевского.
«Я сегодня чувствую, как разгорается съезд, — сентиментальничал Шкловский под бдительным взором отнюдь не сентиментальных надзирателей из ОГПУ, — и, я думаю, мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить (!) как наследники человечества, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира».
Ну что за наглость! Что за болтовня! Что за чепуха! Если уж кто-то кого-то и должен судить, то не орда шкловских — Достоевского.
«Федора Михайловича Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе как изменника», — заключил Шкловский, которому давно изменили разум и порядочность.
Изменник, и все тут!
А между тем на съезде рядом со Шкловским сидел Эренбург, чей роман «День второй» был пропитан Достоевским и в котором Горький и Безыменский были прямо противопоставлены «изменнику» — в той форме, которая могла проскочить цензуру.
Мутный поток мракобесия и невежества на выступлениях Горького и Шкловского не иссяк. Верхом глупости явилась речь литератора Горбунова, который заявил нижеследующее: «Возьмите, скажем, вопрос о преступности. Что могли сказать о ней, о причинах, порождающих ее, а главное, об изживании ее Достоевский, Чехов, Некрасов (!), пока существовала частная собственность на средства производства?»
Необъяснимо, почему взор товарища Горбунова пал на Некрасова, а не на Толстого?
«Ничего, кроме ужаса Мертвого дома, петербургских углов и сахалинских очерков, — бесстыдно заключает этот борец с преступностью в самую преступную эпоху существования России. — Лишенные возможности развернуть положительную программу, уничтожающую корни преступности, они вынужденно (?) ограничивались художественной критикой действительности. В настоящее время, после блестящего (!) опыта ОГПУ над перевоспитанием правонарушителей, эта тема не представляет собой сложности. С ней успешно в основном справились авторы, написавшие о Беломорском канале…» И здесь начинается самое любопытное! Элементы закулисной борьбы, которые тщательно скрывают противоборствующие стороны, ибо большевики из Агитпропа и ОГПУ настаивали на полном единстве мнений и высказанных взглядов.
С упомянутой Горбуновым книгой, как ни удивительно, оказалось не все в порядке. Она была создана коллективом авторов, объявивших, что несут за написанное общую ответственность. Как в воду смотрели! В конце концов Россия их привлечет к этой ответственности, когда с небес схлынут тучи коммунизма. Эренбург, между тем, довольно едко высказался против бригадного метода работы, считая, что порочная практика нивелирует индивидуальность. Книгу о канале имени Сталина, кроме Авербаха и Фирина, редактировал еще и Горький. Он, конечно, не преминул сделать замечания и выразить недовольство по поводу критической реплики заезжего парижанина. Горького поддержала Сейфуллина, а Всеволод Иванов, назвав иронически Эренбурга «почтеннейшим» и «несравненным», заявил, что время создания истории ББК относится к лучшим дням его творческой жизни!