Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Щеглов Юрий Маркович

Назидание Пен-центру

В защиту романа Хемингуэя никто не поднял голоса, кроме Эренбурга. К сожалению, на этот ярчайший политический и профессиональный подвиг в дни, когда разгоралась мировая война, никто не обратил должного внимания. Не обратили внимания и позже. До сих пор борьбу Эренбурга за признание Достоевского и Хемингуэя по сути не поняли и не оценили, как вообще у нас в стране определенные круги стараются многое не понимать и не ценить, что объясняется исключительно личными корыстными интересами. Подвиг же Эренбурга заключался не только в расширении и углублении отечественного культурного и гуманитарного пространства, не только в борьбе за продление человеческой жизни Кольцову, каким бы он ни был, — персонажей книг, получивших мировую популярность, не убивают, — но и в прямом конкретном укреплении антинацистского фронта за счет привлечения американских элитарных общественных

групп и объединений на сторону Советского Союза. А от них — от этого элитарного могущественного слоя — кое-что зависело. Нынешний наш русский Пен-центр мог бы подучиться у Эренбурга, как надо отстаивать интересы литературы. Русский солдат пролил бы неимоверно больше крови, если бы Америка не оказала ему помощь. Голод и болезни поразили бы миллионы людей, если бы не поставки по ленд-лизу и не американские подарки. Сталин, а вслед ему и остальные глуповатые коммунистические правители не желали признавать очевидное. Значение и роль ленд-лиза, более четырех десятков конвоев, пришедших в Мурманск, летные трассы через Сибирь, челночные полеты над Европой и прочие военные действия и экономические ресурсы сыграли незаменимую роль в победе над Гитлером. Второй фронт приблизил ее, а возможно, и сделал неотвратимой. Дело чести России — признать значение американских поставок и участия американских войск в разгроме фашизма. Стыдиться тут нечего. Триумфальная поездка Соломона Михоэлса за океан подтверждает, что личный альянс с людьми, заслужившими право представлять американского гиганта, приносит России немедленную и весьма ощутимую пользу, спасая поставками медикаментов, продовольствия и одежды будущее страны. В памяти навечно остались золотистая банка американской тушенки, белоснежный лярд, солнечного цвета яичный порошок, круглый пахучий плавленый сыр, горький шоколадный лом. Чуточку досталось, совсем немного, шоколада и мне, так, на один кус, но в тяжкую годину. А шерстяные бриджи таскал лет пять в Томске, удивляя прохожих, но других штанов-то не имелось. Рубаху надевал в морозы толстенную, из байки, грела хорошо, ботинки получил в распреде на шнуровке. Не первого класса, ношеные, но без них, без этих безвозмездных даров — и не представляю, чем бы голоту прикрывал. Кроме ватника, ничего не имел.

Таким образом, скорее Александр Фадеев-Булыга, способствовавший уничтожению десятков, а возможно, и сотен советских писателей, вместе со Ставским-Кирпичниковым действовали против нас, против России, чем Эренбург и Хемингуэй. Фадеев заботился о корпоративной выгоде, личном престиже Сталина и помогал НКВД не только арестовывать писателей, но и фальсифицировать историю испанской эпопеи, потому что «По ком звонит колокол», в сущности, единственная в мировом потоке книга очевидца, дающая объемную, документальную картину происшедшего на Пиренейском полуострове в высокохудожественной форме, и в этом он равен великому испанцу Франсиско Гойе. Война Фадеева с Хемингуэем, попытка запугать Эренбурга ничего, кроме горькой усмешки сожаления, сегодня вызвать не может. Мало ему позора, в который его окунул Сталин, так он еще расписался в полном непонимании и масштабного произведения мирового класса, и литературы как поступательного и неостановимого процесса.

Происходящее сегодня свидетельствует, что ни случай с Эренбургом, ни солженицынский опыт ничему не научили нашу культурную общественность. Личное продолжает превалировать и губить все вокруг, особенно в тех случаях, где оно использует силовые методы.

И вновь розовые ушки

В восьмой главе прототип оставил на страницах лишь одну реплику, касающуюся любовных переживаний: «Никогда бы я не увлекся девушкой, похожей на Ирину. В ней есть нечто стандартное. Тяга к мускулам, с одной стороны, а с другой — к интеллекту и интеллигентности. Из таких монстров, как ее спарринг-партнер, нередко получались неплохие инженеры, вполне приемлемые и для семейной жизни».

Затем все рассуждения, где упоминались рапповская критика и Бернард Шоу, Сафронов перечеркивает тонкой чертой наискосок: «Это не мое!» Радом с фразой: «Бернард Шоу от восхищения давится икрой, а потом спешит в Лондон» Сафронов ставит восклицательный знак: «Откуда нам в Сибири известны были неприятные подробности о Шоу? Это не мое! Э. не всегда следит за собственным, иногда слишком бойким, пером и превращает меня в какой-то гибрид столичного интеллектуала и провинциального математика. Разве об икре писали в газетах? Что-то не припоминается!»

И отец Жени прав! Здесь предательски опять проглядывают розовые ушки автора. От банальных слов, что русская поэзия началась с двух трупов и двумя трупами кончилась, Сафронов решительно открещивается: «Я никогда ничего и рядом лежащего не произносил. Сверхпошло! А я не гаер и не фигляр. Кроме Есенина и Маяковского существовала великая поэзия, близкая мне и любимая мною». К оскорблениям,

даже завуалированным и глубоко спрятанным, он был весьма чуток. Дальнейшие любовные перипетии Сафронов просто пропускает. В целом любовь его не волнует. Он признает своими только две фразы. «От главного я не отрекаюсь: я глубоко безразличен к такой жизни» и «Сердцем я никак не участвую в окружающей меня жизни». «Это мое! — восклицает он мелким бисерным почерком. — И это мое! Я бичевал себя не меньше Ставрогина. Я каялся и судил себя более основательно, чем любой общественный суд. И тут Э. справедливо беспощаден ко мне. Я сам к себе был беспощаден, когда в припадке откровенности исповедовался перед ним!» Эти слова теснились рядом с началом следующего абзаца: «Живи я сто лет назад, я был бы вполне на месте…»

Как не вспомнить визитную карточку Эренбурга-поэта:

В одежде гордого сеньора На сцену выхода я ждал, Но по ошибке режиссера На пять столетий опоздал.

Несовпадение личности человека с характером эпохи — любимая проблематика Эренбурга.

«Я тоже презирал бы людей, — продолжал размышлять Володя Сафонов у Эренбурга. — Но это были бы существа моей породы. Нельзя презирать пчел или дождь. Притом я не имею никаких прав на презрение. Будь у меня поэтический талант или хотя бы воля, достаточная, чтобы совершить какой-нибудь безрассудный поступок, я был бы вправе презирать всех этих Рожковых. Но, видно, я заурядный человек…»

Я не согласился ни с Сафроновым, ни с Сафоновым. Разве заурядный юноша захотел бы подвергнуть себя столь резкой критике?

Печальная самоирония

«По классовому инстинкту, или по крови, или, наконец, по складу ума я привязался к культуре погибающей. Значит, для стройки я непригоден. В горном деле это, кажется, называется „пустой породой“. Она не стоит разработки. Конечно, в иную эпоху человек мог любоваться горными вершинами, не думая, выйдет ли из этого ландшафта хороший чугун. Лермонтов на Кавказе отыскал не руду, а демона. Что же, для всего свое время! Владимир Сафонов осужден историей как несвоевременный феномен. Ему остается ждать другого суда, менее эффектного. Во всяком случае впереди у меня мрак».

Он мучился искренне, метался от одной крайности к другой и не умел найти себя, как всякий русский человек в обстоятельствах чрезвычайных. Мятежный дух его страдал невыносимо, и это сближало, более того — роднило с Николаем Ставрогиным, который судил себя строже любых недоброжелателей. Володя Сафонов в этом отношении был абсолютно идентичен отцу Жени Александру Сафронову. Прямой взгляд на себя и печальная самоирония передались по наследству Жене.

Следующий фрагмент — разрыв между Ириной и Володей — удостоился лишь холодной ремарки прототипа в духе Леонида Андреева: «Более или менее стандартная сцена, где персонаж мужского пола играет в жестокость, заранее определив позицию, которая сводится к нежеланию губить чужую душу, а женский персонаж переживает и не верит собственным ушам, когда на нее изливается поток грубостей». Сафронову я не отказал бы на основании приведенной оценки ситуации, созданной Эренбургом, в развитом художественном вкусе. Письмо Ирины к Володе Сафонову отцом Жени просто пропущено. На полях не оставлено ни единой помарки.

Гуманитарные тупики

Десятую главу Сафронов тоже не отметил, выразив, однако, в резкой форме общее мнение: «Это все литературщина, и, к сожалению, не лучшего качества. Борьба с Безыменским — попытка добить плохую компрометантную поэзию. Здесь меня нет. Я только там, где великие книги, великие мысли и великие события». Последнее замечание, сделанное без ложной скромности, меня отчасти покоробило. Внутренне Сафронов вовсе не ощущал собственной приниженности. Он знал цену собственным высказываниям. Ставрогинское чувство превосходства в нем не умирало и давало о себе знать. В приличное время и в пристойном месте Сафронов довольно быстро реализовал бы природные таланты, которыми наделил его Бог. Но советизированные Томск и Кузнецк оказались гуманитарными тупиками, а не оазисами, где могли цвести хотя бы не требующие заботы кувшинки и васильки.

От самого обреза листа с началом одиннадцатой главы — столбиком на полях — я прочитал: «Лучшее, что есть в романе. Это мое!» И на протяжении всего фрагмента, то там, то тут, то выше, то ниже, повторял: «Это мое! Это мое! Это мое!» Главу Эренбург посвятил библиотеке университета и ее ангелу-хранителю — наивной и восторженной Наталье Петровне. В Наталье Петровне я видел Наумову-Широких. Все сходилось, ну буквально все. И доброта, и речь, и самоотверженность, и вера, и любовь к читателю, и уважение к нему: все, мимо чего мы каждый день проходим, ничего вокруг не замечая, кроме взятых с конвейера книг.