Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Мне неизвестно, что ответил Всеволод Иванов Пастернаку, да это и не очень важно. Что мог ответить писатель, который находился среди трех десятков советских литераторов, прославивших гулаговский Беломорбалтлаг? Всеволод Иванов участвовал в составлении шести глав печально знаменитой книги: «Заключенные», «Чекисты», «Добить классового врага», «Штурм Водораздела», «Весна проверяет канал» и «Имени Сталина». Над последней главой Всеволод Иванов трудился вместе с Алексеем Толстым, которого так беспощадно разделывает в письме Пастернак. Пастернак, разумеется, знал, чем дышит Иванов и как он дышит. И не он один так дышал.
В другом письме Пастернак бесстрашно подчеркивает: «Благодетелю нашему кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны
Под Благодетелем Пастернак, несомненно, подразумевает Сталина. В романе Замятина «Мы» Благодетель — это диктатор. В 1941 году Алексей Толстой, сбыв с рук блестяще написанный роман «Петр Первый», где насилию придан благородный и закономерный характер, а дубина в качестве аргумента получила историческую легитимность, начинает трудиться над пьесой «Иван Грозный». Сергей Эйзенштейн накануне войны приступает к съемкам фильма о царе-деспоте, царе — диктаторе России. Сергей Прокофьев, хвастающийся тем, что способен создать музыку на любой, в том числе и политический, сюжет, подсказанный вождем, сочиняет музыку к будущей ленте.
Поскольку я сам издал роман «Вельможный кат» о фаворите и сподвижнике Ивана IV Малюте Скуратове, у меня есть свой взгляд и на царя Ивана, и на Сергея Эйзенштейна. Но к месту ли излагать его и отвлекать читателя от развития главной темы? Любопытствующих отошлю к тексту, вышедшему из печати накануне XXI века — в 1999 году. Замечу только, что и Пастернак, и Эйзенштейн, и Толстой отдавали предпочтение литературе перед историей и смотрели на канувшую жестокую эпоху становления государства Российского весьма примитивно и прямолинейно, считая и Ивана Грозного, и Петра Первого характерами, концентрирующими лишь личные качества, которые разворачивались до предела в борьбе за власть. Социум как таковой, развитие экономики, техники, общественной жизни, религии и культуры уступали давлению личности и не играли решающей роли, в то время как все обстояло ровно наоборот.
Но закончим с этим.
В письме к Ивановым приведенный пассаж заключает встык с процитированным следующая фраза: «Я же нахожу это поразительным, как поразительны и Эренбург, и Маршак, и не перестаю поражаться». Вот здесь необходимо отвлечься и попытаться расшифровать зашифрованное. Ни Эренбург, ни Маршак не имели никакого отношения ни к сочинениям об Иване Грозном и Петре Первом, ни к трактовке их исторических образов. Фраза Пастернака не случайна. Здесь зарыта собака, здесь самая соль, здесь корень расхождений, здесь отражено полное непонимание Пастернаком, с чем столкнулась Россия в результате гитлеровского нашествия. Расхождения между Пастернаком и Эренбургом существовали всегда, они были настолько зияющи, настолько очевидны, что друг Пастернака — тонкий и вдумчивый наблюдатель Николай Николаевич Вильмонт — однажды заметил: «…Наши беседы все же были диалогами, а не пародией на пушкинское „глухой глухого звал на суд судьи глухого“, как то фатально получалось у него с Эренбургом». Эта фатальность с роковой обнаженностью проявилась в фразе из письма к Всеволоду Иванову времен войны.
Но прежде чем расшифровать зашифрованное, стоит завершить небольшой сюжет с похвальным словом Леониду Леонову, который в большей степени, чем Эренбург, воздействовал на воображение и творческие эмоции Пастернака. Автор «Нашествия» возбудил в Пастернаке желание создать драматическое произведение. Вторжение немцев не высекло из одухотворенного поэта божественной искры, не вынудило его искать пути к борьбе и сопротивлению, как случилось с Эренбургом, а воспринятая с голоса пьеса Леонова привела к совершенно неожиданному результату — подражательной попытке создать на фундаменте чужого чувствования свою интонационно зависимую художественную структуру. Подобный шаг мог привести только к оглушительному провалу.
Нам с Женей, откровенно говоря, зековские байки нравились. Тюрьма и лагерь отбили на нем клеймо, но душа не иссохла до дна, что-то там, в душе, осталось. И остаток тот примагничивал — до удивительного желания попасть рядом с ним на нары, и среди зеков покрутиться, и понять нечто, чему названия я тогда не умел подобрать. Чинариком-губожогом — поделиться, пайкой, лапы погреть у раскаленной бочки, а может, и смерть принять от ножа и пули, распрощавшись с опостылевшей никчемной жизнью. Иногда думаю: почему не состоялось? Не потому ли, что в юности страстно хотелось? До зловещего конца постоянно возникающие опасные обстоятельства я никогда не доводил, вовремя останавливался. На рожон не лез. Но в глубине сердца мечталось куснуть от того пирога, чтобы воочию узнать, как ему, народу, приходится. Вот и стучался сюда, в каптерку, начитавшись испано-русских страничек из папки «Бухучет» да выучив «День второй» в библиотеке почти как Женин отец.
Я далек от нелепого предположения, что Эренбург всерьез вознамерился променять «Ротонду» на рабочую казарму в Кузнецке, чтобы лучше познать совковую действительность в том виде, в каком она реально существовала в нашей стране. Я не думаю, что он хотел повторить тернистый путь Достоевского, чтобы его роман был так же достоверен, как «Записки из Мертвого дома». По-видимому, он не собирался повторить и подвиг Антона Павловича Чехова, приравнивая жалкую месячную поездку в Кузнецк и Томск к великому путешествию на остров Сахалин. Достоевский попал на каторгу не по собственной воле. Чехов, больной и утомленный трудом, проделал невероятно длинную ухабистую дорогу по причинам далеко еще не выясненным, что бы там ни пели исследователи и какие уточняющие поразительный поступок слова мы ни отыскивали бы у самого Чехова.
Нет, я далек от подобных впечатляющих сопоставлений. Человек в шикарных туфлях на каучуке, с тростью в руке и попыхивающий дорогой трубкой вовсе не напоминает классиков, хотя Чехов был экипирован покруче, чем легковесный парижанин. Эренбурга, вероятно, волновали похожие на мои страсти. Он вполне мог обойтись без изнурительной поездки, выбрав маршрут с менее грандиозными и разоблачающими большевизм строительными ландшафтами. Эренбург в этом, как он сам считал, слабом романе отразил, и довольно рельефно, приметы эпохи и психологию ее обитателей. Убегая на время во Францию, он не выбросил из окна мчащегося экспресса увиденное в Сибири, чтобы легче обстругивать поверхность прозы, сглаживая углы, и лишь авторская находчивость и счастливая случайность помогли роману выйти в свет.
Стремление получить ожог, проползти под ярмом, чтобы ощутить его тяжесть, свойственна русским литераторам, правда, в разной степени. К сбору материалов нестранное стремление никакого касательства не имеет. Мне кажется, что Эренбург просто хотел прочувствовать более глубоко строительную ситуацию социума, чтобы подтвердить свой окончательный выбор. Профессионал всегда старается потратить меньше времени и нервов при освоении темы.
И ужаснулся! Он получил ожог и прополз под ярмом. Комфортабельный Париж не остудил и не смягчил болезненно врезавшееся в сознание.
Я — мальчишка — ничем не напоминал великих, мне даже до Эренбурга было, как до Китая пешком. Но я тянулся к правде и не помышлял о личной выгоде и благополучии. Жажда горемычных ощущений и новых сведений терзала меня. Я хотел получить ожог и проползти под ярмом. Испытывая информационное голодание, я хотел высадиться на неосвещенной стороне луны, чтобы познать и удержать в голове все, с чем сталкивался, — необъятность Сибири, университет и предшествующую ему Рощу, планиду зеков, Испанию, Эренбурга, необычайную историю отца Жени и многое другое, что чуть ли не ежедневно налетало на меня в лоб, проносилось вверху, не задевая, и, не схваченное моими слабенькими руками, безвозвратно исчезало вдали.